Обед с видом на ЧАЭС: Как «Репортаж с рюкзаком» отправился в зону «Ноль»

Зона: место запретов

Попрощавшись с самосёлами из белорусской деревни Гдень, журналисты уселись в микроватобус. «Чернобыль», — указал направление организатор поездки, руководитель Гомельской городской организации ОО «БАЖ» Анатолий Готовчиц. Чёрная точка на карте Украины, в которой когда-то проживало 15 тысяч человек, ещё не эпицентр: АЭС, известная на весь мир, – на 18 км дальше.

В Беларуси на подступах к реактору стоит Полесский радиационно-экологический заповедник, в Украине это зона отчуждения и безусловного (обязательного) отселения площадью в 2 600 км кв. Въезд — через КПП с обязательным паспортным контролем и оплатой.

Перед шлагбаумом – короткие инструкции, главное слово в которых – «запрещено».

Запрещено носить открытую одежду, принимать пищу на свежем воздухе, употреблять алкоголь, дотрагиваться до растений, садиться на землю или просто опускать на неё фототехнику, трогать и уносить любые предметы, пить воду из открытых источников, собирать и употреблять в пищу ягоды и грибы, охотиться и рыбачить, передвигаться без сопровождения, фотографировать без разрешения….

О правилах фотосъёмки чуть позже рассказал наш гид и земляк Владимир Вербицкий. Ведущий инженер службы оперативного управления контрольно-пропускного режима сел в микровтобус на КПП и повёз страховаться от несчастных случаев в Управление обеспечения функционирования объектов Чернобыльской АЭС.

«В зоне не везде есть место для съёмок, — предупредил гид. — Ряд мест на промплощадке ЧАЭС фотографировать нельзя. Служба безопасности станции имеет безоговорочное право на просмотр всех фотографий без объяснения причин. Если какой-то снимок не понравился, он должен быть удалён. Разрешили сделать один кадр, а затвор щелкнул дважды — фотографа снимают с программы. Объяснений не будет — речь идет об объектах первой категории охраны и угрозы. В связи с крымскими событиями закрыли всё, что можно, работают Нацгрвардия, ССБ, СБУ, имеются противовоздушные средства обороны».

Но опускать фотоаппарат сотрудник «Беларускага Радыё Рацыя» Максим Хлебец не торопится: мы в Чернобыле! Брошенные дома с пустыми глазницами, двор, поросший чернобыльником, – что ещё надо репортёру для полного счастья? «Дозиметр», — Готовчиц направляет прибор на колеса автомобиля.

Корреспондент RFI Геннадий Шарипкин недоволен результатом: «Это асфальт, здесь чисто. Пошли к домам».

Но и у фундамента на дозиметре – норма. «Сейчас не такой фон, как раньше, — говорит Вербицкий, — можете не беспокоиться, один день ничего не даст. В любом случае, здесь обязательный дозиметрический контроль и два пункта контроля на выезде. Поехали».

Чернобыль. Самое безопасное место

Журналист-флилансер Лариса Щирякова щурится, глядя в окно. «А люди тут есть? В Беларуси видели самосёлов…»

«Около 70 человек, — отвечает Вербицкий. — У нас они записаны как самосёлы, но слова этого не любят, называют себя местными жителями. Мы не спорим — правила въезда не нарушены. И потом, их проживание здесь намного лучше, чем за зоной: работает социальная инфраструктура, пенсии привозят на дом. Охрану несут 500 милиционеров, а значит, посторонних людей здесь нет».

По соседству — те, кто ходит в зону «Ноль» на работу. Сотрудники охраны, представители французской компании NovAr­ka, возводящей новый саркофаг, подрядных и субподрядных организаций, — все они живут в чернобыльском общежитии. «Здесь нет жилых домов», — констатирует Вербицкий.

«В день после взрыва поехал на работу»

Автомобиль берёт направление на зону «Ноль» — промышленную площадку с четырьмя энергоблоками, навсегда вошедшими в историю не мирного атома. В окне мелькают жилые когда-то дома.

После взрыва с украинской части зоны выселено 96 населённых пунктов. Каждый получил компенсацию: мужчины — по 4 тыс. полновесных советских рублей, женщины — 3 тыс., дети до 16 лет — 1,5 тыс. Сельчанам компенсировали брошенные дома и хозяйство, Вербицкому дали квартиру в Киеве. В апреле 1986 года его семья жила в пятиэтажке Припяти, что в 2 км от реактора.

В те времена это было лучшее место для сотрудников атомной энергетики: удобная застройка, инфраструктура, гостиницы: Припять привлекала учёных. Устроиться работать на ЧАЭС считалось удачей: к хорошему окладу полагалась квартира.

26 апреля он поехал на работу. О горящем реакторе уже знали, но ни паники, ни полной информации не было. «Приборы не брали такой уровень радиации, люди опасности не понимали, специалисты по гражданской обороне не поверили в масштабность аварии. Выселяться — да, но чтобы с такими последствиями — нет. Выезжали организованно, полностью — 27 апреля эвакуация началась, 28 закончилась».

Практически в полном составе сотрудники станции вернулись на работу. «Слово «патриотизм» тогда было не пустым звуком, — объясняет гид. — Да и кому, как не им? Только на изучение географии станции работнику давалось два месяца — переходы, безопасные маршруты передвижения, механизмы… Люди вернулись, не думая о зарплатах, — авария!»

С плохо скрытым интересом спрашиваю о набранной за всё время работы дозе.

«Установленные пять предельных допустимых доз не выбрал, это меньше 25 рентген».

Есть и другие истории. Родители гида получили инвалидность, мать умерла. Получив 400 рентген, коллега потерял память на пять лет. «В момент взрыва он работал на станции, выбирался по коридору, на себе вытащил сотрудника, который получил 700 рентген и умер. Жена того человека уверяла, что её мужем прикрылись».

Под землёй

Полуполе-полулес усеяно желтыми треугольниками: «Осторожно, радиация!»

«Рыжий лес, — равнодушно указывает в окно Вербицкий. — Был спилен и захоронен на месте в пункты временной локализации радиоактивных отходов. Когда хватит финансов, переместим в стационарные захоронения».

Рыжий лес, страшная легенда Чернобыля! Журналисты жадно смотрят в окно. Деревья, на которые опустилось ядовитое облако, пожелтели и «засветились» от радиации. Теперь «светится» земля, где они закопаны. Тот самый случай, когда шаг в сторону может стоить здоровья.

Не только людям. «18 мая 1986 года ехал на ЧАЭС, — рассказывает Вербицкий, — пришлось остановиться: дорогу заполнили жучки-паучки. Массовый исход из леса, я в жизни не видел столько ящериц — потоком через дорогу уходили».

Справа – информационный стенд с названием деревни. Копачи — самый близкий населённый пункт к ЧАЭС, тоже ушёл под землю. «Захоронение производилось траншейным методом. В месте, где есть глиняная линза, выкапывается траншея, делается 40-см глиняная забутовка, изолирующая прокладка, помещаются радиоактивные материалы. Сверху — изолирующая прокладка, 40-сантиметровая забутовка из глины, земля. С помощью скважин наблюдаем за протечками в траншеях. За 30 лет утечек из пунктов захоронения не было».

Достаю фотоаппарат, делаю шаг с обочины — на площадку, которая когда-то была фундаментом. Меня останавливают, поднося к ногам дозиметр. Показав на асфальте норму, тот начинает пищать: предельная доза превышена, опасно для жизни.

Водитель микроавтобуса, хороший парень из Гомеля, зеленеет: «Кто наступит на землю, в транспорт не пущу!»

Зона «Ноль»: не снимать!

Пейзаж за окном становится промышленным, Вербицкий меняет тон: «Как только переедем мост, опустите фотоаппараты. Снимать можно только в одном месте».

Последние километры до точки отсчёта. Градирня, не введённая в эксплуатацию, строительные краны над недостроенными 5‑м и 6‑м реакторами. Уровень радиации здесь настолько незначителен, что даже после взрыва обсуждалось доведение строительства до конца и запуск реакторов в эксплуатацию.

Четвёртый реактор не выглядит зловещим. Внимание, скорее, привлекает объект «Арка» — строящийся саркофаг.

«Укрытие на этапе окончания. По прогнозам, в этом году накроют старый саркофаг».

Фотографировать можно лишь у памятника, установленного к 20-летию трагедии. Культуролог Вадим Можейко, пишущий на сайт journalby.com, достает планшет: еще одно селфи.

Готовчиц отключает у дозиметра звук: уровень радиации — 790 мкР/час, 811 мкР/час, выше, ещё выше…

«Естественно, станция фонит, — пожимает плечами Вербицкий. — Загрузка одного реактора — 180 т урана, сосредоточенного в аварийном состоянии. У старого саркофага тоже есть фон, его построили за полгода. Обещают, что нового хватит на 100 лет».

Лучшим решением проблемы, по мнению гида, стала бы полная очистка территории: «Всё убрать, включая грунт на два метра, вывезти на захоронение». Но пока нет ни техники, ни денег. Люди ходят на работу.

У каждого по нескольку комплектов одежды. В чистой заходят на пункт переодевания, берут транспортный комплект. В нем прибывают в административный корпус, где переодеваются в рабочую одежду.

«Работают по 15 минут, оплата как за день — докладывает Вербицкий. — Бригада устанавливает сегмент и уходит: выбрана дневная норма. Когда она превышена, объявляется выходной».

Туристы или посетители?

К посторонним на закрытой территории привыкли: в год только иностранцев приезжает около 15 тысяч — Бразилия, Австралия, страны Европы. Возят их туркомпании, однако названия «туристы» Вербицкий старательно избегает: «Мы говорим – «поездки с целью ознакомления с ситуацией».

«И учёные интересуются?» — оживает Лариса Щирякова.

«Не так часто, как хотелось бы, приезжают редко, особенно из Беларуси. Жаль — обмен опытом именно с ними был бы полезен. Чиновников не видим вообще, у них другие заботы».

Молча соглашаюсь: в сети много фотоотчётов с красочными фото Припяти и реактора. Даже традиция есть — покормить на территории ЧАЭС огромных сомов. Рыбы привыкли и выплывают на поверхность, едва на мосту появится человек, а хлеба на пути к зоне «Ноль» не купишь — туристы разбирают.

…Когда мы вернулись, пол микроавтобуса был вымыт. «Стряхивайте пыль с обуви, а то не пущу в транспорт», — хороший парень из Гомеля был категоричен, как никогда.

«Этот город как объект не должен существовать»

Особый интерес у приезжих к Припяти. На территории экс-СССР это единственный, пожалуй, объект такого размера, в котором никто не живёт.

Здесь тоже свои правила: по территории не разбегаться, в дома не входить, на мох не наступать — «фонит».

В качестве экспоната здесь одна площадка — центр города с парком аттракционов. «Пройдешь пару кварталов в сторону — заблудишься, — уверяет гид, — город-то большой». С сомнением покачиваю головой: на 50 тыс. жителей, где тут заблудиться! Вадим Можейко протягивает планшет с загруженной картой — территория большая. А если учесть, что некоторые дома с трудом просматриваются сквозь ветви деревьев, вечером и правда будет жутковато.

Под крышей фон примерно в 10 раз меньше, чем на открытом воздухе, но высотное селфи с видом на ЧАЭС у Можейко не получилось: запрещено.

«Припять как объект не должен существовать, — рубит Вербицкий. — За 30 лет простоя дома представляют опасность. Внутрь не заходим в целях безопасности, предусмотрена только пешая прогулка».

Самые узнаваемые точки города — здание с надписью «Хай буде атом роботником, а не солдатом» и колесо обозрения с кабинками желтого цвета. Прекрасная декорация к апокалипсису. У надписи на доме есть история. Сразу после взрыва её демонтировали, а уже через год решили восстановить. Среди рабочих явно затесался философ: вторая буква первого слова несколько раз упорно менялась на «у».

Ещё у колеса обозрения Геннадий Шарипкин притих, начав внимательно разглядывать город. «Сними меня на фоне этой картины», — попросил в Доме культуры. Причина неожиданной любви к позированию на фоне пейзажей апокалипсиса выяснилась чуть позже: «Понимаешь, здесь всё как в игре S.T.A.L.K.E.R — и герб на здании, и колесо, и рисунки на стенах. Я не понял сперва, где оказался…»

Есть на стенах и другие рисунки — современные. Лет 10 назад компания граффитистов из киевлян и европейцев решила украсить город. Сделано со вкусом, но охране не понравилось: имена художников забиты в базу данных и черный список — путь в зону закрыт.

На протяжении 9 лет «городом отчуждения» интересовались сотрудники университета Южной Каролины — изучали ландшафтные площадки. Студентка из Голландии по специальности «ландшафтный дизайнер» добилась разрешения провести здесь неделю. Не по их ли эскизам создана та самая компьютерная игра?..

«По специальной программе приезжали, — записывать техногенную тишину, — вспоминает Вербицкий, — что где скрипит и шуршит. Но с ними не интересно, надо тихо сидеть».

До «крымской войны» россияне искали в заброшенных домах адреналин, играли в сталкеров. Дело, по уверению гида, бесполезное: «В 19.00 заканчивается рабочий день, после 20.00 движение транспорта, кроме специального, запрещено, начинается проверка. Я работал здесь по ночам, поверьте — всё слышно. А если куришь, то и вовсе себя выдаешь. Зона под контролем, критического уровня число пришедших никогда не достигало».

Куда более распространены «индивидуальные туры» и поездки от тур-компаний.

«Три месяца в зоне проработал дозиметрический разведчик, — улыбается Вербицкий. — Насмерть испугался. А потом написал пару книг, начав позиционировать себя в качестве эксперта. Его экскурсия называется «авторская поездка» и стоит 300 долларов».

Выходит, зона «Ноль» и окружающие её объекты из символа техногенной катастрофы превратились в неплохой источник заработка — в том числе и для самого учреждения?

«Мы заинтересованы, чтобы люди получили правдивую информацию, — уверяет Вербицкий. — Туризмом занимаются коммерсанты, мы лишь предоставляем сопровождение. Поверьте, это наша головная боль».

…Когда возвращались, сопровождающий включил дозиметр. Прибор зазвенел. 191 мкР/час, 230, 944… Что происходит, откуда фон, в 30 и выше раз превышающий безопасный для жизни?

«Западный след, — последовало объяснение. — После взрыва было два основных выброса — на север, в Беларусь и Россию, и на запад, дошедший до Швеции. По счастливой случайности, оба обошли Припять, город остался в минимально опасной зоне, людям колоссально повезло».

…Кажется, хороший парень из Гомеля превысил разрешённую скорость. Он очень устал: каждый раз, когда журналисты собирали информацию, человек добросовестно мыл автомобиль.