Скелеты в шкафу Жанны Литвиной

Сначала было слово

Именно из-за слов, сказанных чуть более 20 лет назад в эфире радиостанции «Белорусская молодежная», появилась Белорусская ассоциация журналистов. «Все настолько примитивно», — пожимала плечами Литвина. Действительно, совсем уж предсказуемо: журналистов зажимали, и они решили сами себя защищать.

Литвина, вспоминая о той, доБАЖевской части своей биографии, так и сказала: «Не знаю, стоит ли об этом…» Мне, говорит, довелось родиться в Минске, закончить 42‑ю школу (быть комсоргом школы), потом — университет, потом  попасть на радио, где и «просидеть почти всю свою жизнь — от и. о. младшего редактора до главного редактора». Что тут такого?

— Так рассказываешь, будто этот период совсем неважен по сравнению с периодом БАЖ, будто в биографии в этом месте можно ставить тире: родился в центре Минска — стал главным редактором.

— Нет, конечно, не так. Ты не представляешь, что это было для нас: радиостанция «Белорусская молодежная»! Это явление. Мы имели право работать в прямом эфире. Раньше так могли читать новости только дикторы — и то по бумажке. Когда разрешили журналистам (не читать, а говорить), — это была своего рода революция. Поначалу было страшно, но это было какое-то волшебство. На меня до сих пор микрофон действует магически, когда приглашают в какую-нибудь студию. Включается микрофон, и сразу просыпается что-то. Теперь я больше не как журналист бываю в эфире, а как человек, который отвечает на вопросы, но все равно: атмосфера студии — неповторимое для меня.

— А что за ощущение?

— Это какое-то очень сильное, идущее изнутри желание говорить. Говорить, говорить, чтобы тебя слушали и услышали… гм, нет, не сформулирую. Самое близкое сравнение — как у парашютиста, который прыгает в простор… Это какой-то восторг.

— И адреналин?

— Да, но очень позитивный, заставляющий концентрироваться. Сама не знаешь, откуда берутся мысли, собранность. Эффект открытого микрофона, публичное выступление, когда перед тобой огромная аудитория, — не каждый сможет это преодолеть. А у меня получается: отдаешь энергетику, выплескиваешь ее из себя — и получаешь взамен. Я люблю такой обмен энергиями.

— Но ты же говорила, было страшно.

— Только вначале. Хотя самое страшное публичное выступление было не в студии, а на вручении премии Сахарова в Европарламенте. Нужно было уложиться в 14 минут 55 секунд, такой регламент. Я не репетировала, внутренний секундомер со времен радио остался. Впрочем, я сейчас вот думаю, это и не страх был, что-то другое. Бывает, выходишь — и коленки трясутся. Однажды я видела, как выступает Юлия Тимошенко. Вот уж кто, казалось, говорить умеет, только давай публику. Это было в Совете Европы: огромный зал, выходит она в белоснежном костюме (зимой дело было), по бокам квадратом четверо мужчин (как обрамление) — и она, такой бриллиант! Наверняка все продумано до мелочей, и вообще — она ж такая актриса. Смотрю на нее, такую прекрасную, а у нее юбка колышется — дрожь сильная, заметно со стороны! Очень эмоциональное выступление у нее было. И я успокоилась — не только со мной такое бывает!

Первопроходцы прямого эфира

— «БМ» ведь первая радиостанция, заговорившая в прямом эфире?

— Да. И сразу взлетели рейтинги. Традиционно десятилетиями в 19:00 по радио шли новости из Москвы. Но из-за нас руководство Белорусского радио пошло на ломку сетки вещания и позволило работать в эфире в 19 часов. И вот в январе 1991 года — вильнюсские события. Мы только неполные две недели работаем, экспериментируем. Сережа Дубовец выходит в эфир из Вильнюса и говорит: оккупация советскими войсками, штурм телебашни! И в том же эфире журналист Радио «Свобода» Василь Крупский сообщает: в Персидском заливе по одну сторону такие-то войска, по другую — такие… Что началось! Звонили нам без конца: прекратите нагнетать, что вы творите! Потом в парламенте была создана комиссия, депутаты срочно выехали в Вильнюс (иного способа узнать о происходящем не было). Только назавтра потихоньку Москва стала давать информацию о происходящем, и все узнали, что там есть человеческие жертвы. Я думала — не доживу до утра. А в Персидском заливе к утру действительно началась война, и я была уже ни жива ни мертва: ну, думаю, «развязывание» войны на Ближнем Востоке мне не простят.

— Это дико, конечно, признавать, но, к сожалению, самые яркие профессиональные воспоминания у журналистов связаны именно с тяжелыми событиями. Помнишь, когда в парламенте ждали решения по импичменту, когда разгоняли манифестации, все эти наши выборы с дубинками и автозаками. Или когда случилась трагедия на Немиге… Журналисты работали, как пчелы в потревоженном улье. И адреналин тебе, и заработки. Жанна, есть ли у нас оправдание? Где грань: что хорошо, что плохо?

— Нет грани, это у каждого свое, только человеческое отношение. Никаких оправданий не нужно, такая наша работа. Все метались в поиске информации, но посмотри, кто это был, — независимая пресса. А по телевизору шли себе фильмы, по радио — концерты, и первая официальная информация по Немиге появилась в государственных СМИ только наутро, после того, как место трагедии посетил президент. Вот мы часто говорим: журналистика — профессия ответственная. Это хорошо, то плохо! Замусолили уже. Но в таких форс-мажорных ситуациях проверяются совесть, ответственность. Я, кстати, не знаю, какое качество должно быть у журналиста главным, а какого быть не должно. Думаю, не должно быть оглядки на начальство. Почему не освещали «Немигу» государственные СМИ? Потому что не было команды! Это случилось в воскресенье к вечеру. Если что-то происходит в выходные или поздно в пятницу, никто не возьмет на себя ответственность проинформировать людей. Ждут, когда отыщут ушедших домой начальников, а те пока согласуют… Вот тут преимущество независимой журналистики, которая работает по профессиональным стандартам: информацию нужно давать людям как можно быстрее.

— А БАЖ для чего регистрировали: чтобы эти стандарты создать? Или только защитить тех, кто их всегда придерживается?

— И то и другое. Но был еще один важный момент. Когда ликвидировали радиостанцию «Белорусская молодежная», у нас же столько было торонников! Солидарность проявляли даже в кабинетах. Но все равно: ты падаешь, и ощущение, что ты один, очень сильное. Для меня лично это было толчком. Я — главный редактор, и мое детище просто раскидали…. Я почувствовала, что должна быть структура, которая бы взяла на себя часть груза, даже в моральном смысле. Ведь, работая в звездной редакции «Белорусской молодежной», я осознавала, что вокруг меня враждебная среда, и уже были звоночки, и предчувствие было: высшие руководители и председатель Белгостелерадио Столяров вызывали, велись мучительно длинные беседы. Все это без поддержки было сложно переживать.

— Про тебя твои друзья говорят: она доверчивая, мягкая, не думайте, мол, что она суровая или железная, всегда такая в строгом пиджаке. Как же ты, такая пушистая и в то же время опальная, так быстро волны для «Радио 101,2» выцарапала?

— Действительно, с фамилией Литвина после «БМ» трудно было чего-то добиться. В Минсвязи не пойдешь, частоту не получишь. Но вокруг «Белорусской молодежной» было много поклонников. Среди них влюбленный в радио человек — Михаил Князевич. Мы вместе мечтали о своей радиостанции. И договорились о разделении труда. Я многих чиновников знала и консультировала Мишу: с кем и как разговаривать. Мы подолгу разрабатывали стратегию. И он ходил по кабинетам. Тогда уже были газета «Белорусская молодежная» и на 8‑м канале «Студия БМ» (правда, недолго — до первого референдума). В зачатке это была гениальная, на мой взгляд, структура — синтез, редкий по тем временам. И главное — талантов хватало! Это были подъем, взлет!

Куда пойти работать

— Как же ты решилась уйти от таких перспектив и взвалить на себя БАЖ?

— Нет, не так было. Ключевую роль сыграл Карлос Григорьевич Шерман. Он сказал: «Жанна, ты только зарегистрируй, а потом, если не захочешь, — переизберем». Я подумала: «Радио 101,2» уже месяц в эфире, и нужно действительно что-то сделать, чтобы у журналистов была опора. Но «Радио 101,2» быстро закрыли — кстати, в мой день рождения, 30 августа. Совершенно неожиданно прислали факс из Минсвязи: передатчик наш якобы выдавал технические помехи, и нарушалась деятельность служб, которые работают с рациями, — скорая помощь, милиция. В факсе было написано: вы последний день в эфире. Такой «подарок». Передатчик перешел на баланс в Минсвязи, и это уже был «подарок» от нас стоимостью, между прочим, больше 20 тысяч долларов (огромные деньги на тот момент!). Мы тогда получили грант от фонда Сороса, сами бы, конечно, не осилили.

— А кто все-таки первый сказал: «Давайте наконец сделаем БАЖ!»

— Все говорили. Это уже витало в воздухе. Через год после президентских выборов, в апреле 1995 года, команда Шушкевича провела очень помпезную конференцию. Одна из секций была посвящена СМИ. Меня попросили провести «круглый» стол и выступить. Вот тогда общими усилиями в обсуждениях мы и пришли к выводу, что в ситуации, когда журналистов можно взять и разогнать, закрыть, прихлопнуть, нужна организация, которая будет защищать интересы независимой прессы. Движущим звеном стал юрист Игорь Рынкевич. Он сказал: «Жанна, вот вы говорили про ассоциацию — нужно создавать!» Тогда гражданское общество уже приходило в движение, и зарождались все эти инициативы, БХК, ТБМ. Но я толком понять не могла поначалу, чем же все-таки будет заниматься наша организация.

— Еще летом 1994 года у тебя была возможность двинуться по другому пути, ведь приглашали в ряды сторонников будущего президента.

— Нет, я не могла никуда двинуться. Я была доверенным лицом Шушкевича. Вела его эфиры на телевидении (правда, у меня не очень получалось — он потом выговаривал: «Чего вы меня не перебивали, вопросы не задавали, я ж забываюсь, монологи выдаю…»). У Станислава Станиславовича была отличная команда, с чувством достоинства. Я уважала всех. А Федута с Синицыным после того, как Шушкевич сошел с выборной дистанции, позвали меня сесть в студии на стороне Лукашенко! Пришлось ехать к Федуте и Синицыну, объяснять, что, хоть патрон и пал, но я не могу через день сесть на стороне другой команды.

— А если бы не эта ситуация, села бы в эфир к кандидату Лукашенко?

— Тоже нет. Для меня именно команда Шушкевича была своей. Там был Буравкин, были Ипатова, Богданкевич и много других достойных людей. Они все мне внутренне близки. Рядом со мной была Таня Мельничук. Получалось, что это уже была не просто работа, мне было комфортно в своей среде.

— Когда создавалась новая информационная служба в структуре Белгостелерадиокомпании, тоже звали?

— Да, ко мне приезжали двое моих коллег, мы сидели на кухне, и они мне рассказали: создается Агентство новостей, классная такая редакция, Леонид Аноп там (это, если помнишь, «Радиофакт»), Саша Титовец… В общем, идет реформирование, создаются структуры, все по-новому…

— То есть крайне заманчиво. И ты понимаешь, что под эти новые структуры обязательно дается нормальное финансирование.

— Безусловно, это подразумевалось. Руководить всей информационной службой должен был Титовец, а мне эти парни предлагали прийти руководителем информационной службы на телевидение. Но это ведь уже было невозможно! Я уже получила предложение с Радио «Свобода», в планах тогда уже было «Радио 101,2», пусть городское, но свое. Ну и главное: так много было болезненных моментов после разгона «БМ»! Я понимала: другой я все равно не стану, подержат там меня, измарают и выбросят. Предлагали и должность главного редактора программ для детей на БТ: «Спортландия», «Калыханка». Я была растеряна в тот момент… это стало серьезным испытанием. После молодежной редакции, где я проработала полжизни, остаться на улице — невероятно! Был момент полной неопределенности. Из структуры радио нашу «Белорусскую молодежную» просто выкорчевали. Журналисты мои ходят по собеседованиям в другие редакции, для руководства главным было расформировать команду, растворить в разных местах.

Когда прошло последнее собеседование по трудоустройству, позвонил мне Гена Кеснер по поручению всей редакции и говорит: «Эй, Жанна, мы все уволились!» Я ему: «Идиоты, чего вы уволились?» 18 человек! И ведь эти люди стояли в очереди на квартиры, жили в общежитиях, они ж молодые все, неустроенные! Я столько упрашивала начальство: оставьте хоть людей, я‑то уйду. Короче, все зря. А они радовались: «Жанна, мы с тобой!» В тот момент они и сделали меня той Литвиной, которой я стала сегодня. У меня не было выхода!

— Если честно: что именно ты подумала, когда 18 человек сказали, что они с тобой, а ты — безработная? Наверное: «А куда я вас теперь дену?»

— Так и подумала. Хотя уже в кармане лежала регистрация газеты, и радиостанцию пытались пробить, совсем врасплох не застали, но там еще ничего не случилось, а люди уже ушли. И ты не можешь их предать, бросить. По жизни это дорогого стоит. Знаешь, скажу сейчас без ложной скромности: я видела много войн коллективов в защиту своих руководителей, помню прекрасно «Знамя юности», когда убирали редактора. Сотрудники писали статьи: нервами, кровью, все такое. Но руководство меняли, а люди оставались в редакциях. «Белорусская молодежная» — беспрецедентный случай в истории белорусской журналистики, когда в знак солидарности все не пожелали подчиняться. Вера друг в друга, в профессию, в команду заставила уйти. Я это оценила, и тогда в ответ на доверие пришлось стать немного другой.

Как собрать чертей

— Все время слышу вокруг тебя слово «команда». И в БАЖ тоже у тебя команда. Это тебе так везло?

— Вот ты у меня спрашивала как-то: не нарисовала ли я хоть какой картины, раз мой отец и сестра — художники. Не нарисовала, природа не наградила даром. У меня нет музыкального слуха — не умею петь, но хорошие песни очень люблю. Не пишу — нет у меня текстов, не процитируешь мои публикации, моя профессия «говорильная». Меня даже спрашивали: «Жанна, а что ты вообще из себя представляешь в журналистике, что ты написала?» Но я знаю, что не напишу лучше, чем многие мои коллеги. Ведь чем я занималась: приходишь от начальства — как мне доставалось, как выкручивали руки! Отбивалась, каждая микрофонная папка под лупой изучалась в дирекции программ. Только в коллективе и была отдушина. И я скажу тебе — почему. Потому что у меня чутье на талантливых людей. Поэтому рядом всегда команда.

— Многие так говорят: «У меня чутье». А потом видят: талантливый-то поджимает руководителя. Пусть не специально, а просто он «лучший по профессии». И начальника душит ревность. Или талантливый корону надел, или прохиндей, или непорядочный — сразу-то не учуешь…

— Глупость. Все видно сразу. Вначале собираешь трех-четырех человек, потом к ним примыкают те, кто хочет и способен делать одно дело. Если кто-то попал случайно или не вписывается, он сам уходит. Быстро. Потому что те три-четыре человека приходили не на готовое, а созидать. Их ждали трудности. И знаешь, зачем им это было надо? Они уже заболели идеей. Как говорил Сергей Возняк, идея должна овладеть массами. И вот эти люди — ядро. Они собирают вокруг идеи тех, кого увлекли. Так было и в «БМ», и на «Радио 101,2» и потом уже на Радио «Рацыя». И в БАЖ. Все — с нуля. Моя задача — не мешать этим людям ощутить себя созидателями, они работают для себя, а я — движущая сила. И хочу оградить людей от всего, что мешает раскрыться, заборчик вокруг хочу поставить: растите, цветите, светитесь. Нужно всегда оберегать людей, которые талантливы.

— От кого?

— Ну… от кого. Неординарные же люди… короче, надо проще сказать: это же сборище чертей! От них можно всего ожидать. Но не нужно обращать внимания на второстепенное. Талант всегда не подчиняется, он создан, чтобы творить, и не может быть «зацугляным»… Мне важно сохранить стержень, из-за которого я этого человека ценю. Как-то моя коллега по молодежной редакции Нина Чайка сказала в адрес одного начальника: «Вот дурак! Зачем подбирать подчиненных по принципу глупее себя?» Я до сих пор уверена, что в команду нужно набирать людей, которые ярче и умнее тебя! И не надо бояться конкуренции. У каждого своя роль. Выживает структура, где люди работают без узды, фонтанируют, не нужно только им мешать. Люди всегда это ценят, поэтому и остаются рядом! В БАЖ сейчас много молодых, ярких (хоть и не романтичных, какими были мы) журналистов. А вот в наше время…

— Можешь сказать, что такое современная журналистика? У меня есть несколько вариантов: призвание (умру, но скажу правду!); образ жизни (просто не могу молчать!); искусство (ай да Пушкин!) или ремесло (имею навыки быстро и качественно выдать информацию).

— Я думаю, это ремесло. С каждым годом все большее значение приобретает оперативность. Некогда подумать, нужно быстро поставить. Профессия требует мгновенной реакции, в такой ситуации это может быть только ремеслом. Наработка профессиональная, набитая рука, постоянный тренинг. Сегодняшняя журналистика не дает возможности остановиться, даже чтобы формулировать. Та, наша, журналистика уходит.

— Недавно я услышала такое определение: журналист — как плиточник. Написал, поставил, через мгновение новая информация, новая — шлеп, шлеп! Такое вот брюзжание в стиле: «А вот в наше время!» — выдал по телевизору заместитель редактора «Ведомостей» Кирилл Харатьян — мой любимый журналист. Я соглашусь с ним: в наше время действительно было иначе.

— Просто у нынешних журналистов, работающих в электронных ресурсах, иная задача. Кстати, и у тех, кто сейчас вокруг БАЖ, я замечала, другая движущая сила — максимализм. У нас все-таки движущая сила была четкая: знаешь, куда идти — вот оно, в обществе все меняется, уже началось! Пусть не твоя заслуга, но оно началось, и ты в этом процессе! Вспомни, какая страна была: несменяемая власть компартии, СССР — такой спрут! И вдруг в одночасье все рухнуло. В один день эти партийные забирают все свои бумажки и уходят из своих горкомов, обкомов, ЦК и так далее. Я сейчас не в состоянии описать то наше ощущение. Но я помню, как это было, и уверена, что так же будет и с этой властью. И молодые тоже получат свою долю адреналина. А пока… сейчас время технологий, они находят отдушину в соцсетях. И пусть те, кто сейчас вокруг БАЖ, скорее, прагматичные — все равно это те же люди по стержню.

— Скажи, почему ты хотела уйти еще три года назад? Тебе уже в кулуарах готовили замену, и, как я слышала, некоторые хотели опять женщину.

— Я собиралась уйти не из-за этого. Причина была та же, что сегодня: в стране несменяемой власти кто-то должен находить в себе силы и уходить со своих руководящих постов.

— А тебе нужно было силы найти? Или надоело все это?

— Иногда приходит ощущение, что ты вычерпала из себя что-то важное, не можешь уже давать столько импульсов, сколько 10–15 лет назад. Закон «общественной усталости» работает. Ну чего сидеть-то? Новые силы зарождаются. Я это чувствовала и понимала уже три года назад: подходящее время, чтобы уйти. Но ведь именно перед съездом вышла эта паскудная программа «Баш на БАЖ», когда из меня сделали… Я не могла уйти изгаженной. Уйти тогда — значит, сделать подарок тем, кто гнобил. И, кстати, дать повод людям, которые не в курсе, подумать: «О! Смотрите, ее быстро убрали, значит, правду про нее на БТ сказали!» На это и рассчитывали. Я и на том съезде, и на этом начала со слов благодарности за поддержку. Мне было безумно важно, чтобы меня поддержали.

— Какие сценарии были «на потом»? Ты вышивать умеешь? Крестиком, к примеру, осилишь?

— Не-е-ет, нет, нет! Никаких крестиков.

— Ну, какой-то другой хэнд-мейд? Что-нибудь такое бабское? Говорят, готовишь вкусно.

— Я вот мучаюсь, мне надо платье новое купить, но как представлю, что по магазинам ходить придется… и не один, наверное, раз. Это все настолько не мое! Просто ужас… А готовить я действительно люблю, и получается вкусно. Я много чего люблю: цветы растить, котов соседских и приблудных (у меня аллергия, и потому дома животных нет), фотографировать, деревню свою (вот мужа уговорила новый стол во дворе поставить, у нас там такие посиделки!), огород люблю, по грибы ходить. Когда я или муж находим гриб, прежде чем сорвать, кричим на весь лес: «Пойдешь смотреть?» — и обязательно идем смотреть. Я — к нему, он — ко мне. Потом срезаем и снова расходимся. Я семью еще очень люблю. Но это все не вместо интересного дела, а параллельно.

— Какое интересное дело?

— Во-первых, я остаюсь членом правления БАЖ, а во-вторых, у меня есть планы. Целых 25 лет белорусской журналистики не систематизированы, ничего не описано, не сохранено. Столько изданий было, все это, если не собрать, очень скоро будет забыто. БАЖ не сделала главного — летописи свободной журналистики. Сколько коллег уходит из жизни, а это не только друзья, это носители памяти! Надо срочно этим заняться! БАЖ все может перевести в цифру, собрать все материалы. Например, первая газета: вот первый номер, вот последний. Как закрывали такие газеты, как, к примеру, «БДГ». У меня хранятся эти газеты, и есть с десяток людей, кто помнит самое начало. Все это должно оставаться в истории.

— Признайся, если поискать скелеты в шкафу, найдется там кто-то, кто имел возможность помочь тебе спасти редакции? Может, тогда бы ты не выбрала общественную деятельность?

— Очень жаль редакции, но я даже и не знаю, как можно было договариваться. Хочешь поискать скелеты в моем шкафу? Вот, пожалуйста, — целых два. Был у меня долгий разговор с Заметалиным, я просила его восстановить редакцию «БМ» как структуру, хоть без меня. Просила вернуть в эфир коллектив целиком. По-всякому аргументировала, а в итоге Заметалин мне сказал: да вы все журналисты продажные, не надо здесь мне рассказывать, всех вас можно купить, вопрос в цене. Я ему говорю: «Но меня-то вы не купите?» Он промолчал, повисла пауза, на этом разговор закончился, и о возвращении «БМ» в эфир уже не было и речи. А еще, признаюсь, я говорила с Пашкевичем, который тогда работал в администрации президента, просила восстановить уже «Радио 101,2». Пашкевич предложил мне написать «гарантийное письмо» о том, что я беру на себя полную ответственность за контент радиостанции, что она будет работать на высшие эшелоны власти. То есть я должна была от руки написать расписку, что радиостанция будет лояльна и не станет трогать их там всех, которые наверху. Но это же вообще ни в какие ворота! Пашкевич, предлагая такую позорную сделку, говорил абсолютно спокойно и даже не покраснел.

То есть мне оставалось одно — уйти. Но я верю в судьбу и думаю, что выбирать между радио и БАЖ мне бы все равно не пришлось. То, что я делала 20 лет, скорее всего, и есть предназначение, и это органично переплеталось с профессией. Ведь я работала для журналистов и с журналистами. В общем, не жалею.

Но, если уж признаваться, о чем жалею, то это о том, что не всегда была гибкой. Ну не получалось. Один из самых больших моих недостатков (а может, достоинств?) — неумение договариваться с властью. Вернее, даже не столько неумение, сколько нежелание. Потому и не получилось сохранить радиостанции, они остались в истории как вспышки. 20 лет нам навязывают догму, что СМИ — это партнер власти, механизм для идеологической работы. И в этом беда белорусской журналистики. Успокаивает то, что БАЖ была, есть и будет устойчивой структурой, которую за столько лет не удалось развалить, и ни одна белорусская организация сегодня не обладает таким международным статусом и не имеет такого количества престижных наград. Это говорит об авторитете: нас знают в Европе, уважают, с нами считаются в структурах международного журналистского сообщества.

— Почему все-таки БАЖ устояла?

— На все Божья воля.

***

Когда диктофон выключаешь и уже даже уходишь, часто остается ощущение недосказанности. Почти всегда так, если интервью не к делу, а — «за жизнь». Вот мы с Литвиной о БАЖ так и не поговорили. Я сама не спросила. Может, потому, что БАЖевскую Жанну все и так знают. А вот ту, которая сумела зажечь столько звезд, — далеко уже не все. И все эти ее радиостанции — тоже ведь были звездочки. И это ведь Жаннино было желание — зажигать. Такое сильное, что осталась у нее даже кличка из тех времен — «шалёная Жанна». Кличка не обидная, потому что Жанна неистово стремилась делать свое радио, и у нее это получалось. Но не получалось сохранять. А вот БАЖ устояла.

Жанна Літвіна: “Яшчэ зімой я была ўпэўненая, што гэта мой апошні з’езд, і я сыходжу”