Война все запишет. Как цифровизация изменила представление о современной войне и документации военных преступлений

Новая цифровая реальность

В войне России против Украины беспрецедентно многое, но отдельно важен такой нюанс: военные конфликты до сих пор никогда не случались на территории с настолько плотным мобильным и интернет-покрытием. Когда Россия бомбила Сирию, защищая Асада, только 30% населения этой страны было онлайн; во время вывода американских войск из Афганистана 20% афганцев пользовалось интернетом. В Украине же сегодня 75% населения онлайн.

В 2014 году только 4% украинцев имели доступ к 3/4G сетям, — в 2021‑м уже 80%; только 14% украинцев в 2014 году имели смартфоны, уже в 2020‑м их было больше 70%. Наконец, по всему миру социальными сетями сегодня пользуется около 4,6 млрд человек — в два раза больше, чем в 2014 году; к тому же за это время крупнейшие контент-платформы перешли на алгоритмические ленты, усиливающие видимость материалов, вызывающих ярость, злобу и отчаяние. Войну в Сирии называли «первой виральной войной», но украинская — несравнимо более виральная и доступная в прямом эфире — как из-за технологического прогресса, так и из-за предвзятого взгляда глобальных медиа, в котором смерть белых людей на европейском континенте более ужасна, чем смерть других.

За два месяца мы увидели, что высокая плотность интернет-покрытия территории конфликта это и преимущество, и уязвимость: война медиатизируется Украиной, и это помогает ей получать помощь и поддержку для защиты; свидетельства о жертвах и разрушениях появляются практически сразу, часто даже с еще занятых российскими войсками территорий; то, что имеет все признаки военных преступлений и преступлений против человечности и может быть признано таковыми в международном суде, документируется сразу несколькими независимыми сторонами. Наверняка интернет также помогает избежать многих жертв: например, через предупреждения о готовящихся ударах в приложении «Дiя», p2p-обмен информацией и цифровую координацию гуманитарных инициатив. Войска агрессора в таких условиях неизбежно оставляют множество цифровых следов, делая себя уязвимыми перед комбатантами другой стороны и расследователями.

Но такая уязвимость работает и в обратную сторону: цифровые профили населения и подключенные к сетям объекты украинской инфраструктуры так же прозрачны для российских военных и спецслужб; известно, что вторжение сопровождалось цифровыми атаками со стороны России; также неоднократно сообщалось о случаях использования платформ микроработы для пометки зданий в Украине для обстрелов и другой разведработы. Исследовательница Мэри Калдор в книге In Defence of New Wars предлагает понятие «новой войны», сменяющей «войны четвертого поколения»: в них сталкиваются регулярные и нерегулярные государственные и негосударственные военные формирования, бывает трудно провести границу между войной и миром, конфликт локален и глобален одновременно, важную роль играют технологические и цифровые решения, а существенная часть насилия направлена против гражданского населения.

Война России с Украиной в этом смысле «новая», но технологичными действия РФ, по традиции уничтожающей города с воздуха, назвать сложно. В чем действительно впервые масштабно раскрылась роль цифровизации в конфликте в этот раз — так это в документации и выяснении фактов о войне с минимальным временным разрывом.

Война России с Украиной «новая», но технологичными действия РФ назвать сложно

Технологии, помогающие расследовать происходящее в зоне конфликта и устанавливать ответственность, условно можно поделить на четыре группы: геопространственные (geospa­tial intel­li­gence, GEOINT), финансовые (FININT), свидетельские устройства и приложения — от смартфонов и мобильных камер до нательных трекеров, IoT-девайсов («интернет вещей»: домашние и уличные датчики, подключенные к сети) и приложений, сохраняющих данные в блокчейны, а также онлайн-расследования по открытым источникам (OSINT), в которых часто используются технологии первых трех групп и данные, получаемые ими.

Уже на этапе сбора данных возникают сложности, зависящие от того, кто эти данные собирает, с какими целями и как их архивирует. Вокруг военного конфликта помимо воюющих сторон могут действовать как минимум четыре категории акторов: гуманитарные, правозащитные, международные судебные институции и независимые расследователи и медиа. В идеале их цели должны дополнять друг друга, на практике так получается далеко не всегда; к тому же у разных организаций разный доступ к местам военных действий и сбору информации и каждая из них может по-разному видеть свои приоритеты, а значит и по-разному собирать, распоряжаться и передавать информацию. Например, задача расследователей и правозащитников на границах Украины и в пострадавших городах заключается в числе прочего в массовом интервьюировании пострадавших и беженцев из Украины для сбора свидетельств (чем занимается, например, Human Rights Watch, уже собравшая сотни интервью); гуманитарные же организации заинтересованы в том, чтобы эти люди как можно скорее оказались в безопасности, при необходимости получили психологическую помощь и не подвергались ретравматизации воспоминаниями о зверствах.

Спутники и дроны помогают получать доказательства

Одним из важнейших доказательств того, что убийства мирных жителей в Буче были совершены, пока город был под контролем российских войск, стали спутниковые снимки коммерческой фирмы Maxar Tech­nolo­gies. Фото этой же компании 28 февраля показали ту самую 64-километровую колонну российской военной техники, направлявшуюся на Киев, а также многочисленные свидетельства разрушений гражданских объектов и жилых домов.

Снимки со спутников и самолетов U2 были впервые использованы в качестве доказательств в международном уголовном суде на процессах по Сребренице, городе бывшей Югославии, где солдаты армии Республики Сербской в июле 1995 года убили около восьми тысяч боснийских мусульман. Американские власти предоставили снимки международному трибуналу с условием, что их источник и способ добычи не будут обсуждаться в суде.

На снимках были зафиксированы участки свежеразрытой земли длиной в 600–700 метров рядом с футбольным стадионом, на котором держали и расстреливали захваченных мусульман. Это были братские могилы, из которых впоследствии виновные в массовых убийствах перезахороняли часть трупов, чтобы скрыть масштаб преступления. Масштабные исследования ДНК помогли обнаружить части тел людей, захороненные в различных местах, а осмотр останков во вторичных могилах подтвердил, что эти люди были убиты из одного оружия. Зафиксированное на снимках было дополнено свидетельскими показаниями под присягой.

Лиза Паркс в книге Cul­tures in Orbit посвятила целую главу доказательству резни в Сребренице американской разведкой при помощи спутниковых снимков: их избирательности, задержке при их публикации, самой природе этого отстраненного технологического взгляда сверхдержавы на «сложный далекий регион», безапелляционной интонации, с которой Мадлен Олбрайт представляла часть этих снимков в Совете безопасности ООН.

После Сребреницы спутниковые изображения из инструмента военных стратегов и частных компаний превратились в ресурс для расследования и привлечения к ответственности участников военных преступлений и их роль росла по мере появления частных спутниковых компаний и увеличения разрешения снимков. Разрушения и убийства военными и парамилитарными группами в Центральной Африканской Республике, Судане, Южном Судане, Конго, Мьянме, Республике Нигер и некоторых других местах получили видимость, в том числе через спутниковые снимки. Существование лагерей для уйгуров и других тюркских меньшинств в Синьцзяне, отрицаемое Китаем, было доказано при помощи снимков со спутников, как и в случае с лагерями для примерно сотни тысяч политических заключенных в северокорейском Пхеньяне.

В 2017 году власти США на основе спутниковых изображений пришли к выводу, что в сирийской военной тюрьме Сейд-Найя был построен крематорий, в котором якобы сжигали противников режима, чтобы скрыть следы: на крыше одного из зданий растаял снег, продолжавший лежать на соседних, а также были видны устройства воздухозабора. Существование крематория, впрочем, так и не было доказано; сидевшие в Сейд-Найя, где действительно проходили массовые казни, о таком не слышали. Но ассоциация бывших заключенных этой тюрьмы участвовала в поиске массовых захоронений в Сирии, часть из которых была обнаружена в марте этого года на основании свидетельств и спутниковых фото: там может быть захоронено несколько тысяч человек.

Спутниковые фото помогли узнать многое о военных преступлениях в Сирии, но Кайл Глен, автор OSINT-твиттера Con­flict News, говорит, что космический визуал из Сирии за несколько лет — по объему ничто в сравнении со спутниковыми снимками войны в Украине всего за пару недель. Дистанционное зондирование иногда совсем неожиданным образом помогает получать данные. Например, компания OliX, занимающаяся аналитикой нефтяного рынка, узнает динамику производства нефти в России по спутниковым снимкам NASA, фиксирующим уровень яркости и количество точек горения попутного газа на нефтедобывающих предприятиях: чем ярче горит, тем больше попутного газа и значит нефти; в условиях войны и санкций это часть финансовой разведки.

Космический визуал из Сирии за несколько лет — ничто в сравнении со снимками войны в Украине всего за пару недель

Спутники обеспечивают работу геолокационных служб вроде GPS, которые также являются одной из ключевых технологий для выяснения фактов о войне. Ночью 24 февраля OSINT-активисты в твиттере в онлайн-режиме наблюдали по гугл-картам, как на границе России с Украиной, где до этого были зафиксированы скопления войск, начала формироваться гигантская пробка (вероятно, не от солдат с телефонами, а от местных жителей, останавливаемых на заграждениях) и как эта пробка перекинулась через границу. Незадолго до начала войны спутники Hawk­Eye 360 обнаружили так называемый GPS-джемминг, совершаемый российской техникой на украино-белорусской границе севернее Чернобыля, — это стандартная уже практика создания помех для работы спутников GPS – для маскировки и дезориентации противника. В таком наблюдении — превентивная функция дистанционного зондирования; американская разведка знала о готовящейся оккупации Сребреницы, но не придала этому значения, хотя люди на местах понимали, что с захватом этой зоны население ждут массовые расправы.

В случае войны с Украиной отмечалось, что обнародование спутниковых снимков западными разведками замедлило или сорвало некоторые планы командования РФ. В международном суде зачастую важнее доказать намерение, чем просто показать свидетельство преступления. Так вот по динамике спутниковых кадров можно отследить повторяющиеся паттерны в движениях и поведении войск, случайность или неслучайность гражданских разрушений, настроение армий и исходя из этого риск для населения.

Еще в 90‑е навигационные службы помогли определить и наметить на карте Поля смерти почти 20 тысяч массовых захоронений в Камбодже, в которых лежало от 2 до 3 млн убитых террористическим режимом в 70‑х. В 2018 году стало известно, что приложение для занятий спортом Stra­va, составляющее глобальную тепловую карту, показывает перемещения и даже личные данные военных, в частности — на американских базах в Афганистане, а также дороги между этими базами: фитнес-трекеры и смартфоны фиксировали передвижения людей в чувствительных точках вместе с их профайлами.

Картография конфликта сегодня — от сбора валидных данных и их изображения — отдельная комплексная задача, как и картирование ущерба, в том числе разрушение гражданских объектов, что может быть доказательствами военных преступлений. Для военных спутниковая геолокация и карты — одна из ключевых технологий, но, как выясняется, у российской армии и с этим не очень: RFE писала про проблемы с российскими спутниками: их немного, а те что есть — с плохим разрешением и техническими возможностями; на ГЛОНАСС возлагались большие надежды навигационного суверенитета, но из 24 необходимых спутников запущены только 23, часть из которых скоро нельзя будет использовать.

Еще во время сирийской операции появлялись сообщения об использовании российскими пилотами обычных коммерческих навигаторов Garmin. Геопространственные данные о войне всплывают в совсем неожиданных местах: например, в твиттере сообщали об украинце, чей дом ограбили российские военные: он обнаружил свои Air­Pods в Беларуси через приложение Локатор. Другие свидетельства, указывающие на мародерства, обнаружились благодаря видеозаписям с камер, на которых российские военные отправляют крупные посылки из белорусского Мозыря и российского Новозыбковска; OSINT-проект «База данных» выложил список персональных данных 69 отправителей, не уточнив способ получения этой информации; номера заказов пробивались по трекингу СДЭК и совпадали с именами в выложенной таблице. Две трети этих посылок исчезли из выдачи или не дошли до пункта назначения.

За пару дней до начала войны два американских шпионских дрона были замечены над территорией Украины при помощи сервиса Flightradar24. Отслеживать военную технику таким образом, как и через Marine Traf­fic или ADSB Exchange, можно, если она не пытается скрываться, отключая транспондеры. Архивирование фактов о нахождении той или иной техники в конкретном месте через публичные инструменты может играть роль в доказательстве военных преступлений позднее. Передвижения транспортных самолетов из Украины (например, в Болгарию) могут помогать составить представление о движениях вооружения. Также эти сервисы используются для отслеживания передвижений самолетов и яхт лиц, связанных с властью.

Недавно появились сообщения о том, что Google Maps перестал скрывать российские военные базы в спутниковом режиме своих карт; подтверждения это не получило, четкие снимки баз были доступны уже какое-то время, хотя практика блюрринга чувствительных мест действительно существует. Так, в прошлом году исследователи выяснили, что четкость спутниковых снимков израильско-палестинской территории на Google и Apple Maps крайне низкая и обновляется не так часто, как другие регионы (так что, к примеру, некоторые фактически разрушенные здания на снимках все еще целы), хотя снимки в высоком разрешении от коммерческих компаний доступны.

Еще один способ отслеживать передвижения войск и архивировать свидетельства — мобильные невоенные дроны. Дистрибьюторы дронов DJI в Украине рассказывают, как с началом войны они обнаружили потенциал этих устройств для получения данных о конфликте в реальном времени. Есть нюанс: устройства DJI оснащены системой Aero­scope, которая транслирует геолокацию не только дрона, но и его оператора. Эти данные зашифрованы и могут быть получены специальными Aero­scope-передатчиками, которые, как уверяет DJI, продаются только органам власти и полиции. 16 марта министр цифрового развития Украины твитнул письмо к DJI, в котором утверждает, что российские войска применяют в этой войне как раз такие передатчики, уже использованные ими в Сирии, — их охват якобы достигает 50 км; он попросил отключить функционал Aero­scope для украинских дронов. В компании ответили, что этот функционал неотключаем (хотя ранее он был добавлен в старые модели их дронов программным образом) и что DJI против использования своих устройств в военных действиях. Уже в конце марта тот же министр сообщил, что Украина закупила более 2000 квадрокоптеров, в том числе и DJI Mav­ic, а в конце апреля компания приостановила деятельность в России и Украине. Уже появлялись примеры, как управляемые гражданскими лицами дроны помогали получить информацию о расположении российских войск; примеров использования системы Aero­scope российской стороной для воздушных атак на операторов дронов пока не было.

Наконец, спутники помогают добывать не только визуальную, но и аудиоинформацию. Так, например, компания Hawk­Eye 360 располагает спутниками, которые могут отслеживать радиочастоты в том числе военных каналов. Российские военные из-за проблем с техникой и логистикой часто используют незащищенные каналы связи. Сообщалось, что уничтожение мобильных вышек сделало невозможным использование ими своих защищенных телефонов, что позволило прослушивать звонки в том числе о гибели российских военных. Также СБУ сообщала, что поймала хакера, обеспечивающего роутинг звонков и сообщений между российскими военными (в том числе высокопоставленными) в России и в Украине. Сообщение не было независимо подтверждено, но если верить опубликованным фото, для этого использовалось крайне ненадежное оборудование — симбокс-сервер с GSM-шлюзом, довольно легко доступные к отслеживанию. OSINT-активисты — Shad­ow­Break Intl., CIT, Belling­cat и другие — пишут, что впервые в современном военном конфликте российские военные полагаются на гражданские рации и мобильную связь. Это уже привело к созданию нескольких больших архивов переговоров военных РФ.

Анализ больших данных для доказательства причастности к военным преступлениям

Часто видеозаписи, сделанные военными, служили свидетельствами или доказательствами военных преступлений; это происходит еще и потому, что такие материалы иногда используются как пропаганда, а участники и источники уверены, что не понесут ответственности. Например, члены Национальной армии Ливии выкладывали видео казней и пыток гражданских лиц в фейсбук и твиттер, чтобы подстегнуть волны насилия. Кадыровцы, присутствующие в Украине (и, вероятно, собранные из Росгвардии и МВД и не участвующие в реальных боевых действиях) активно медиатизируют свое присутствие, выкладывая постановочные видео. Но остальным российским военным последние восемь лет последовательно запрещали пользоваться смартфонами и соцсетями, а также общаться с журналистами: в 2014 году отдельными указами по военным частям и в 2019 специальным законом и дополнительным указом в 2020 году.

Естественно, Минобороны РФ не является источником достоверной информации о конфликте, но и простым солдатам урезали возможности намеренно или ненамеренно фиксировать и сливать информацию (как и получать: например, в марте было запрещено принимать звонки с украинских и белорусских номеров, а один из срочников, «пропавших» с крейсера «Москва», 13 марта звонил матери с чужого номера и сообщил, что у них отобрали телефоны и запретили обмениваться любой информацией). Украинские же военные и гражданские лица внутри конфликта максимально используют все доступные средства для фиксации, архивирования и трансляции происходящего. В апреле две частные компании, AXON и Ben­ish GPS, передали украинским военным оборудования на $4 млн для документации военных преступлений российских войск, — в том числе, нательные камеры.

Минобороны РФ не является источником достоверной информации, но и простым солдатам урезали возможности фиксировать и сливать информацию

Гигантский массив UGE (user-gen­er­at­ed evi­dence, пользовательских свидетельств), появляющийся со смартфонов, портативных камер, камер наблюдения, дронов, нательных трекеров, перехваченной связи, — выкладываемый в соцсети или отправляемый напрямую расследовательским, правозащитным или государственным организациям, способствует появлению гибридных расследований, вроде материала The New York Times о проблемах с логистикой и коммуникацией у российской армии на пути в Киев. Изначальные факты взяты из прослушки незащищенных переговоров, но аудио может быть фальсифицировано, поэтому NYT детально подтвердила его геоверифицированными видеозаписями, постами в телеграм-каналах официальных лиц и пропагандистов, фотографиями конкретной техники. В этом же видео команды открыть огонь в определенном направлении, слышимые в перехваченном разговоре, подкрепляются визуальными свидетельствами разрушений. В других гибридных OSINT-расследованиях информация подтверждается мобильными биллингами, спутниковыми снимками, постами в соцсетях, информацией из слитых и купленных в даркнете баз и взломанных аккаунтов. Так, например, в конце марта слитая база данных пользователей Яндекс.Еды позволила обнаружить данные сотрудников ГРУ.

Одним из жутких примеров некроцифровизации в самом начале войны стал интернет-проект украинского МВД «Ищи своих». Туда выкладывали фотографии и видеозаписи убитых и пленных российских военных с их именами, иногда городами рождения и другими личными данными. А в начале апреля в телеграм-канале IT-армии Украины появилось «обращение к русским»: на видео нарратор с искаженным голосом демонстрирует, как технология распознавания лиц используется для идентификации убитых российских солдат, поиска их аккаунтов в соцсетях и связи с их родными. Почти сразу выяснилось, что речь идет о разработке компании Clearview AI, которая, как говорит ее основатель, сама предложила и бесплатно создала для пяти украинских госорганов больше 200 аккаунтов на своей платформе и перевела приложение на украинский. У Clearview AI в распоряжении около 20 млрд фото, собранных скрэпингом, в том числе из VK и Одноклассников.

В США и некоторых странах Европы уже несколько лет идет общественная кампания против технологий распознавания лиц, и особенно их использования полицией, что уже привело к запрету face recog­ni­tion для правоохранителей в некоторых штатах и регионах. Технологические компании в разных странах агитируют за FR, как важную технологию для «предиктивного правоохранения», но вся история распознавания лиц в городах — это история ошибок в алгоритмах и злоупотреблений; К слову, несколько солдат, отправляющих посылки из Беларуси с предположительно награбленными в Украине вещами, были идентифицированы Эриком Толером из Belling­cat как раз при помощи сервиса распознавания лиц Find­Clone. NYT цитирует исследователя безопасности Питера Стингера, который говорит, что война в Украине — первый случай, когда распознавание лиц используется настолько масштабно.

Война в Украине — первый случай, когда распознавание лиц используется настолько масштабно

Распознавание лиц работает на алгоритмах машинного обучения, являющегося частью того, что сегодня называют «искусственным интеллектом», — а он в последние годы выполняет одну из ключевых ролей в OSINT-изучении войн и конфликтов. Даже из не самых покрытых технологиями регионов вроде Сирии появляется гигантское количество мультимедиа-документации. До Украины война в Сирии была самым задокументированным конфликтом в истории: только на ютубе к 2018 году было собрано больше часов видеофутажа войны, чем она длилась фактически. Отсмотреть такое количество материала не способны ни большая расследовательская команда, ни тем более отдельные OSINT-активисты. Возникает задача — как работать с этим массивом информации: отсеять дубликаты материалов и выделить для ручной обработки действительно важное; в случае войн речь идет в основном о поиске свидетельств военных преступлений, внесудебных расправ, использования кассетного и другого запрещенного оружия. Для решения этих задач во время сирийской гражданской войны стали появляться deep learn­ing инструменты, выполняющие семантическое сегментирование видео и фото.

В 2019 году исследовательское агентство Foren­sic Archi­tec­ture, применяющее архитектурные и цифровые методики для расследования конфликтов и преступлений, выпустило проект «Бои за Иловайск», доказывающее присутствие российских войск в Украине в 2014 году. В рамках проекта была сделана интерактивная геотемпоральная платформа, на которой собраны сотни свидетельств из открытых источников, доказывающие участие в боях регулярных российских войск и более 300 единиц российской военной техники. В Foren­sic Archi­tec­ture для этого проекта разработали инструмент Mtriage, автоматизирующий загрузку медиа с видеохостингов и социальных сетей, а также их анализ по претренированным классификаторам, позволяющий выделять необходимые объекты на видео. 

В этом же проекте были использованы так называемые синтетические данные. Это 3D-смоделированные изображения объектов, на которых тренируют алгоритмы машинного обучения. Исследователям нужно было обнаружить в массивах видео конкретную модель российского танка, но в публичном доступе не так много его изображений, чтобы натренировать нейронную сеть; поэтому танк T‑72B3 был отрисован в 3D-редакторе и «сфотографирован» в цифровой среде с разных ракурсов, а из этих скриншотов был собран датасет для тренировки ML-сети. Таким же образом собирали доказательства использования кассетных бомб и химического оружия во время войны в Сирии. Проект Syr­i­an Archive правозащитной группы Mnemon­ic архивировал более 3,5 млн видео. Чтобы найти среди них в числе прочего свидетельства использования кластерной бомбы RBK-250, им нужна была нейронная сеть, натренированная находить такой объект в медиа; чтобы натренировать такую сеть, нужны тысячи разных фотографий этой бомбы. В коллаборации с берлинским художником и ученым Адамом Харви были созданы 10 тысяч изображений RBC-250 и на их основе натренирована сеть, которая обнаружила эту бомбу или ее фрагменты более 200 раз с 99% точностью в массиве из ста тысяч видео.

Харви выложил свою модель обнаружения объектов в открытый доступ, недавно там появился и механизм обнаружения в массивах медиа буквы Z, наносимой белой краской на российскую военную технику и другие объекты. В свою очередь, коллекция видео с обнаруженными взрывами кластерных бомб, помогла исследователям из Microsoft AI For Human­i­tar­i­an Action разработать спектрограммы таких взрывов и использовать их для обнаружения запрещённого оружия по фрагментам аудио. Также AI использовался в сирийской войне и других конфликтах для анализа и перевода документов, поиска в них по ключевым словам, транскрибации и перевода речи из видео, анализа звуков из аудиозаписей, поиска людей на видео или фото, а также анализа их возраста и даже настроения, — что позволяет делать, например, программное обеспечение Zeteo от расследовательской группы UNITAD или открыте ПО E‑LAMP, разработанное Carnegie Mel­lon Uni­ver­si­ty, позволяющее анализировать массивы видео и искать в них объекты, действия, письменный текст, речь или конкретные человеческие активности. 

AI и компьютерное зрение использовались междисциплинарной исследовательской группой SITU Research в проекте реконструкции расстрелов на Майдане зимой 2014 года, в частности, 20 февраля, когда погибли 47 протестующих. SITU использовали ML-алгоритмы для анализа 65 часов видео и их синхронизации между собой. Также они воссоздали в 3D Майдан Незалежности и близлежащие улицы, в том числе Институтскую, и анализировали траектории пуль, положение жертв и возможных стрелков, аудио и видео происходящего.

Фотограмметрия — тоже один из важнейших инструментов для выяснения фактов о войне; ее часто использует группа Foren­sic Archi­tec­ture, расследуя конфликты в Газе, лагеря для политических заключенных в Мьянме, взрыв в Бейруте и другие происшествия. Совместно с Amnesty Inter­na­tion­al на основе звуковых свидетельств бывших заключенных сирийской военной тюрьмы Сейд-Найя они реконструировали пространства и звуковую карту этого места. Реконструкция пространств преступления помогает валидировать или инвалидировать свидетельства участников или обвиняемых: в 2016 году, например, в Германии реконструировали концлагеря Освенцима и использовали VR-шлемы, чтобы обвинители в немецких судах, рассматривавшие тогда около 30 дел военных преступников, могли, например, подняться на вышку охраны и понять, что обвиняемый лжет, когда говорит, что не мог видеть, как людей отводят в газовые камеры. Недавно стало известно, что украинские города, разрушенные российскими атаками, будут оцифрованы и доступны в панорамах на гугл-картах; это поможет более точно оценить ущерб и наверняка станет важным ресурсом для OSINT-расследований и, возможно, судебных процессов.

В войне России против Украины искусственный интеллект уже используется для получения и анализа свидетельств. Перехваченные разговоры российских военных записываются, транскрибируются, переводятся и анализируются при помощи алгоритмов американской компании Primer. В этой войне у России протекает не только военная связь, но и многое другое: за два месяца было опубликовано беспрецедентное количество взломанных баз данных и переписок государственных органов и крупных компаний. Активистский проект DDoSe­crets за полтора месяца войны опубликовал около 3 млн документов и имейлов; часть из этих данных при внимательном взгляде оказывается нерелевантной, уже всплывавшей ранее или частично релевантной (как масштабный доксинг 620 сотрудников ФСБ), но чтобы найти среди этих документов важное, OSINT-активисты уже используют AI-алгоритмы.

Компания Scale AI, специализирующаяся на deep learn­ing, в начале марта сообщила, что бесплатно предоставит исследователям, разработчикам и украинским госорганам датасеты для глубокого изучения массивов данных вокруг конфликта. В первую очередь, речь идет об оценке структурного ущерба в украинских городах, а также анализе спутниковых снимков на предмет обнаружения и передвижения военной техники. А в исследовательском центре Berke­ley AI Research предложили модель для ML-анализа спутниковых снимков, полученных методом радиолокационного синтезирования апертуры — такого рода снимков, которым не мешают облака, задымления и изменения погодных условий; авторы пишут, что это может улучшить украинскую разведывательную аналитику. 

Кажется, что чем больше данных изнутри конфликта, тем лучше; но цифровая прозрачность создает уязвимость для всех сторон. Авторы статьи в МЖКК про цифровые аспекты предотвращения и расследования сексуального насилия в условиях конфликта вводят понятие «цифрового тела», как элементов присутствия физического тела женщин (и не только) в цифровом пространстве: их онлайн-профайлов, фотографий, документации насилия над ними, которые могут распространяться военными, а также те данные, которые от женщин требуется передавать в правозащитные и гуманитарные организации, чтобы получить помощь. Они пишут, что пренебрежение цифровой безопасностью тесно связано с возможными рисками для физической безопасности в конфликте, но также пишут и про возможные предиктивные механизмы защиты от сексуального насилия.

Цифровая прозрачность создает уязвимость для всех сторон.

В агрессии российских войск в Украине впервые массово обращается внимание на случаи изнасилований, но почти 20 лет истории исследования сексуального насилия на войнах показывают, что оно не является случайным или внезапным; часто ему предшествуют «распространение слухов, риторика ненависти, внезапные или беспорядочные перемещения войск, разделение мужчин и женщин на контрольно-пропускных пунктах и так далее». Патриархальная социализация мужчин в России и насилие в армии и на службе делают сексуальную агрессию неизбежной. Поэтому цифровые технологии прогнозирования, например, отслеживание перемещений и настроения войск на основе AI-анализа спутниковых снимков и видео, могут снизить риски сексуального насилия во время войны, — например, вовремя предложив эвакуацию. Вместе с этим, ML-алгоритмы необходимы для анализа данных о случаях насилия и сбора цифровых следов, оставленных предполагаемыми насильниками.

В Египте активистками создана платформа HarassMap, которая помогает краудсорсить данные о случаях сексуальной агрессии и насилия, нанося их на карту, информировать об общей картине с харрасментом и привлекать агрессоров к ответственности. Другая инициатива — Cal­lis­to — помогает жертвам сексуальных нападений получить необходимую помощь и внести данные об инциденте и агрессоре в зашифрованную базу. Cal­lis­to разработал механизм мэтчинга, проверяющий, домогался ли агрессор кого-то еще, и если да, — соединяет жертв между собой и предлагает им дальнейшие опции в легальном поле.

Как доказать совершенное военное преступление в Гааге

С войны поступает так много самоочевидных данных, что кажется, будто правосудие — пускай нескорое, частичное, в международном или локальном суде — неизбежно. В действительности же Международный уголовный суд и специальные международные трибуналы до сих пор почти не использовали в качестве доказательств медиа из открытых источников, основываясь в основном на свидетельских показаниях, документальных и физических уликах. Директор американского правозащитного НКО CIJA Билл Уайли, уже 25 лет изучающий военные конфликты с позиции привлечения сторон к ответственности, говорит, что 99% футажа, снимаемого сейчас в Украине, бесполезны для криминального процесса.

Команда Belling­cat, один из важнейших акторов в OS-расследованиях, автоматизировала скрэпинг видео со взрывами в Украине из крупных соцсетей. Другое крупное НКО Wit­ness обучает гражданских лиц в Украине снимать более валидные видео — без тряски, запечатлевающие существенные детали вроде оружия, номеров техники, лиц военных. Human Righths Watch и Amnesty Inter­na­tion­al Evi­dence Lab собирают видео атак на гражданские объекты. Лондонская НКО Air­wars отслеживает конфликты с преимущественно воздушными атаками в Сирии, Ливии, Йемене, Сомали и Ираке, оценивает число жертв, архивирует данные. Все эти материалы, пройдя AI-дедупликацию, анализ и отсеивание, наверняка сыграют важнейшую роль в независимых расследованиях; но вряд ли в международном суде.

Все данные наверняка сыграют важнейшую роль в независимых расследованиях, но вряд ли в международном суде

CODA цитирует Далилу Муягик из WITNESS, которая говорит, что результаты OSINT-расследований «по большей части не рассматриваются в судах, особенно в Международном уголовном». Для такого рода судов самое важное — доказать намерение командования наносить удары именно по гражданским объектам, с пониманием, что будут жертвы среди мирного населения; свидетельства разрушений ни о чем не говорят, если не доказано намерение конкретных людей, отдающих приказ, потому что международный суд сосредоточен на привлечении к индивидуальной ответственности. Однако выявить намерение возможно и на основе открытых данных; OSINT-активисты, наблюдавшие за российскими войсками в Сирии, видят те же паттерны намеренного уничтожения гражданских объектов в Украине. «Что было в Алеппо в 2016 году, происходит в Мариуполе и Харькове сейчас», — говорит сирийский журналист Хади аль-Хатиб.

Поэтому вопрос о документации и архивировании происходящего остается открытым. Многие помнят свои ленты сториз и постов в Insta­gram в день, когда появились фотографии из Бучи: медиаматериалы скрывались за предупреждением и просьбами подтвердить свой возраст. Некоторые медиа просто удалялись алгоритмами, как противоречащие политикам соцсетей об изображении экстремального насилия, а теги временно блокировались. Это не новая проблема, правозащитные и OSINT-коллективы столкнулись с этим еще в сирийском и других конфликтах: YouTube, Face­book, Twit­ter и другие платформы автоматически или в ручном режиме удаляют то, что может стать доказательством военных преступлений. Поэтому WITNESS, Mnemon­ic и другие НКО годами пытаются давить на мегаплатформы, чтобы те создали специальные хранилища для таких материалов, однако четкой политики в отношении контента с военных конфликтов ни у одной компании не появилось до сих пор.

Уже в начале войны в Украине организации типа Belling­cat, Truth­Hounds, The Cen­tre For Infor­ma­tion Resi­lence, Reporters With­out Bor­ders начали собирать защищенные от удаления архивы. Польский Институт Пилецкого, специализирующийся на сохранении памяти, создал Центр им. Рафаэля Лемкина по документации российских преступлений в Украине.

В последние годы ситуация с использованием медиа и открытых данных в криминальных процессах меняется. В 2018 году в военном суде Конго против двух членов FDLR, обвиняемых в военных преступлениях и преступлениях против человечности, в качестве доказательства впервые были использованы цифровые фото из приложения eye­Wit­ness, которое сохраняет метаданные медиа и отправляет их на защищенный сервер, исключая возможность манипуляции (похожее решение есть у Hala Sys­tems, — они предложили отправлять метаданные в блокчейн Ethereum, где данные технически не могут редактироваться или удаляться).

В США open-source свидетельства позволили запустить процесс против бывшего министра обороны Шри-Ланки по обвинению в расправах над журналистами. Минимум в шести европейских юрисдикциях рассматриваются дела против сирийских военных преступников на основе OSINT-данных, в том числе архива из 27 тысяч фотографий убитых и подвергшихся пыткам людей, снятых и слитых с 2011 по 2013 год военным фотографом под псевдонимом Cae­sar. OSINT-исследования сбития Боинга MH17, подкрепившие расследование JIT, позволили запустить процесс против четырех подозреваемых. В Международном уголовном суде опенсорс-доказательства стали основанием для выдачи ордера на арест командира Ливийской национальной армии, подтвердили виновность в военном преступлении Ахмада аль-Факи аль-Махди в 2016 году и позволили открыть процесс против четырех камерунских солдат, убивших двух женщин и двух детей.

В 2015 году Международный уголовный суд создал специальный E‑court протокол, определяющий порядок подготовки и приема цифровых свидетельств и доказательств. В 2020 году правозащитный центр Berke­ley совместно с ООН выпустил Berke­ley Pro­to­col — исчерпывающий международный протокол, определяющий порядок сбора и использования открытых данных в правозащитной деятельности и судебных процессах.

Ukrain­ian Legal Advi­so­ry Group, занимающаяся сбором и анализом свидетельств с войны совместно с OSINT-активистами, следует этому протоколу; директор ULAG Надя Волкова говорит, что, вероятно, война в Украине станет прецедентом, когда OSINT-свидетельства будут массово рассматриваться в судах. Неизбежный поворот судов к цифровым доказательствам — часть того, что исследователи называют account­abil­i­ty turn, — третьей волны институциональных изменений международного правосудия, нацеленной на создание новых механизмов привлечения к ответственности военных преступников и сбора и анализа данных об особо серьёзной агрессии против человечности.

Война в Украине станет прецедентом, когда OSINT-свидетельства будут массово рассматриваться в судах

Российская Федерация, как и Украина, не является членом Международного уголовного суда, выйдя из его состава в 2016 году и так и не ратифицировав Римский статут. Это делает невозможным расследование МУС преступления агрессии в отношении России, что было бы наиболее эффективным кейсом в отношении российских официальных лиц. А расследование преступлений военных и против человечности задаёт другую планку доказательной базы, более ресурсозатратно и, как показывает 20-летняя история МУС, крайне редко дотягивается до ответственных, просто потому что страны-агрессоры, естественно, не выдают своих.

Тем не менее расследование ICC в отношении действий России запущено в начале марта, и еще в 2020 году предварительные действия МУС обнаружили «резонные основания полагать», что российскими войсками были совершены преступления против человечности в Восточной Украине в 2014 году. На Международный суд сейчас большие надежды у всех, кто рассчитывает на какую-то справедливость. То же самое было в случае с войной в Сирии, хотя, как показывает тот кейс, надежды в основном были напрасны. В 2019 году профессор Бет ван Шаак выпустила книгу Imag­inig Jus­tice For Syr­ia, в которой исчерпывающе описала международные, национальные и транслокальные механизмы правосудия, способные или не способные помочь жертвам этой войны добиться справедливости. Она пишет, что большая часть сирийского и международного сообщества смотрели на ICC как на панацею и что это отвлекло внимание и ресурсы от других, более оперативных механизмов правосудия.

Как бы странно это ни звучало, есть процессы более существенные, чем суд над виновными; Нюрнбергский трибунал не предотвратил появление диктаторов в 21 веке. Цифровизация и краудсорсинг данных сегодня позволяют нам узнавать и архивировать правду о войне иначе, чем это было раньше, на гражданском уровне, а не государственном и институциональном. Именно то, как память о войне сохранялась и прославлялась в мейнстриме до сих пор, делает повторение войн возможным.

Читайте еще: 

«66% людей утомляются от количества новостей»: что делать, если уже нет сил из-за информационной повестки 

«Гляджу на фота і дзіву даюся, як мяняецца сын». Што піша з‑за кратаў журналіст Свабоды Андрэй Кузьнечык

З’явіўся бясплатны беларускі музычны сайт, дзе размешчана больш 4000 песень, беларускія аўдыякнігі і казкі