Миряна Томич: «Люди отказывались поверить, что реальность может быть настолько кошмарной»

В начале апреля 2022 года исполнится 30 лет началу войны в Боснии и Герцеговине. Это была не первая и не последняя из войн в бывшей Югославии — к тому моменту уже закончилась короткая война за независимость Словении и полным ходом шла война за независимость Хорватии, в которой югославская армия под контролем сербов и черногорцев взяла в осаду и подвергла массированным артиллерийским обстрелам хорватские города Дубровник и Вуковар. Журналистка Миряна Томич в конце 1980‑х и начале 1990‑х годов работала балканским корреспондентом испанской газеты El Pais — и освещала эти военные конфликты. «Медузе» Томич рассказала о своем опыте работы на войне и последствиях пропаганды на опыте собственной семьи: 

- Я сама родом из Белграда, но уехала из Югославии в США в 17 лет по стипендии. Отучившись в США, я продолжила обучение в Мексике. Журналистом я стала почти случайно: дело в том, что магистерскую дипломную работу я писала про Гренаду — небольшой остров в Карибском океане, пытавшийся строить марксистское общество, пока не вмешались США. Но мои мексиканские знакомые об этой истории ничего не знали, поэтому я решила написать статью о Гренаде в местной газете.

В Югославию я вообще не собиралась возвращаться, через 13 лет на Американском континенте я приехала в Испанию, где мое письмо в редакцию газеты El Pais напечатали в разделе «Мнения». После этого мне позвонил главный редактор газеты и предложил стать их корреспондентом на Балканах.

В итоге я вернулась в Югославию после долгого отсутствия, где я оказалась как бы одновременно и своей, и чужаком. С одной стороны, я родилась в Белграде и говорю там на родном языке, а с другой — я наблюдала за развивающимися событиями с любопытством аутсайдера. В октябре 1988 года националистическая пропаганда со всех сторон шла уже в полную силу — но интеллигенция на это не обращала почти никакого внимания, а остальное население с жадностью поглощало газетные статьи и телепередачи, нарушавшие все мыслимые нормы журналистской этики. 

Процесс распада Союза коммунистов Югославии в этот момент уже завершался. Бывшие коммунисты все чаще прибегали к националистической риторике и уже начинали воевать друг с другом. Это были буквально те же самые люди, которые за несколько лет до этого проповедовали «братство и единство».

В Сербии Слободан Милошевич в ходе внутрипартийной борьбы избавился от своего главного соперника, Ивана Стамболича, который, в отличие от Милошевича, был антинационалистом. К тому моменту уже прошла шахтерская забастовка в Трепче, которая в свою очередь привела к акциям солидарности в Словении. Но Милошевич вместо того, чтобы пойти на диалог, выступил со своей знаменитой речью 1989 года. Это была поворотная точка.  

Не могу сказать за Косово, потому что я не знаю албанского и не в курсе, что писали в газетах там, но одним из первых направлений обострения взаимной ненависти был Белград — Любляна. Хорватия какое-то время пыталась оставаться нейтральной, а Босния вообще вела себя очень тихо, потому что они подозревали, что первые большие проблемы могут начаться именно с них, ведь в их республике было самое хрупкое этнорелигиозное равновесие, поэтому их СМИ вели себя более сдержанно.

Тут хочу напомнить одну вещь, что про Боснию в контексте войны часто говорят, что это такое мультиэтническое общество, но во времена социализма это была наименее свободная из всех республик, Босния — это был буквально синоним коммунистических репрессий. Любой босниец, вне зависимости от его национальной или религиозной принадлежности, за глотком свежего воздуха в интеллектуальном смысле ехал либо в Белград, либо в Загреб.

Что касается югославских СМИ в тот момент, стоит помнить, что СФРЮ была федерацией, довольно сильно децентрализованной. Общественное — то есть по факту государственное — телевидение вещало в каждой республике отдельное на своем языке, и общеюгославских передач было не так много. Идея была в том, что так телевидение будет ближе к народу. Государственное ТВ шло в авангарде распространения ненависти и пропаганды войны, но при этом было довольно много небольших изданий и независимых радиостанций, которые этому противостояли. Кстати, самые первые антивоенные движения и демонстрации были тоже в Сербии, в Белграде.

Но пропаганда работала. Вернувшись в Белград после 13 лет отсутствия, я встретила на улице старого знакомого. Он преподавал историю искусства в университете, его специализацией была керамика, и никогда особо не интересовался политикой. Мы пошли выпить кофе — но за все это время он ни разу не спросил, как у меня дела, как я жила все эти годы. Его первый вопрос был: «Ты понимаешь, что сейчас творится в Косове?» И после этого он минут 40 не останавливаясь говорил, излагая в основном официальную версию событий. После еще двух или трех подобных встреч я начала понимать, насколько далеко все зашло.

Важно помнить, что преступления Второй мировой все помнили хорошо. Все про них знали, но никакого исторического осмысления так и не произошло — официальная точка зрения сводилась к тому, что давайте просто забудем про это и будем жить в братстве и единстве. Но так это не работает. Я это хорошо знаю, потому что я жила в Испании, где гражданская война закончилась больше 80 лет назад, но там многие до сих пор хорошо помнят, на чьей стороне был их дед. Так и в Югославии — я сама из городских, но в сельской местности, особенно там, где были массовые убийства и этнические чистки, все хорошо помнят, что и от чьих рук пережили их бабушки и дедушки. И все это начало вспоминаться. И не просто вспоминаться — это начали активно вспоминать СМИ. 

Первый тревожный знак — это когда в сербских газетах одна за другой начали появляться статьи про хорватских легионеров, фашистов и так далее. Справедливости ради, такое было не только в Сербии. Югославия была довольно небольшой страной, поэтому, хотя в те времена не было интернета, узнать, что читают или слушают в соседних республиках, не составляло никакого труда — достаточно было дойти до ближайшего газетного киоска или настроить свой приемник на нужную волну. То есть сербы и хорваты в Боснии могли слушать радио из Белграда и Загреба. 

На югославских войнах я побывала на всех фронтах, кроме Мостара. И мой собственный отец не верил моим рассказам о том, что я видела собственными глазами. Государственному телевидению он доверял больше, чем мне.

Мне тогда было уже 35 или 36 лет, мы с ним долго не общались, и он говорил моей матери, что она не воспитала меня «как порядочную сербку», что я не понимаю, что значит «быть настоящим сербом». И на каждую мою попытку рассказать, что на самом деле происходит, он отвечал — нет, мол, это все неправда, тобой манипулируют. Тогда в районе 1992 или 1993 года мне нужно было поехать из Белграда в Баня-Луку. Мы ехали через города, которые сербские силы в Боснии, как они это называли, «зачистили» — то есть уничтожили там абсолютно все. Тогда отец со мной уже кое-как общался, и я уговорила его поехать со мной, переночевать в гостинице в городе и на следующий день поехать обратно. Он согласился. 

Ехать было часа четыре, отец был за рулем. И когда он своими глазами увидел масштаб разрушений, его начало трясти. А он ведь прошел [нацистский концлагерь] Маутхаузен, он во Вторую мировую был партизаном. И когда он все это увидел, он сказал: «Даже нацисты такого не творили». А я тогда была очень злая, отцу было уже за 70, а я ему говорила — мол, не отворачивайся, смотри, это все твои сербские «освободители». 

Когда мы приехали в Баня-Луку, там работала всего одна гостиница. У меня была моя пресс-карта, и когда солдаты на блокпосту спросили, кто этот почтенный господин со мной, я сказала, что это мой отец, он со мной переночует в городе. И так вышло, что в ту же ночь там останавливался Радован Караджич со своей охраной — военный преступник, его потом осудят в Гааге. И эти люди так напугали моего отца, что я едва уговорила его спуститься поужинать. И на следующий день, когда он сел на автобус и поехал домой, кто-то из его попутчиков рассказал ему еще больше историй о том, что на самом деле происходит на войне. Отец не стал ничего рассказывать матери, только сказал ей, что «газеты нам врали». 

Я не психолог, но по своему опыту могу сказать, что дело не в одной пропаганде. Люди просто отказывались поверить в то, что реальность может быть настолько кошмарной.

Когда я была на хорватском фронте войны, я не могла просто взять и позвонить домой маме в Белград, чтобы сообщить, что со мной все в порядке: телефонные линии уже не работали. Поэтому мне приходилось сначала звонить подруге в Боснию, чтобы та набрала мою мать и передала ей весточку от меня. И люди в Боснии до последнего не верили, что такое может произойти и с ними тоже. Я помню, что моя знакомая из Сараева — она сейчас живет в Великобритании, — когда я звонила ей из Хорватии и рассказывала, что их ждет, уверяла меня, что у них все будет хорошо. 

А в это время уже были разрушены Вуковар и Дубровник. Где сербская пропаганда, кстати, уверяла, что ни на кого не нападает, только защищается от неминуемого нападения. Точнее, черногорская — в осаде Дубровника в основном участвовали черногорцы, которые тогда были «святее папы римского». Это были буквально те же люди, которые потом вели Черногорию в НАТО. Мне сейчас столько же лет, сколько им, я их хорошо помню.

Но я также знаю, что пропаганда редко состоит из лжи целиком. Например, я знаю, что хорваты поставили миномет на одной из самых красивых улиц старого Дубровника и стреляли по холмам, где стояла югославская артиллерия, — прекрасно зная, что на это ответят жестоким обстрелом города. 

А вот Сребреницы я уже не застала: в 1994 году меня и еще 20 иностранных журналистов выслали из страны власти Сербии. Я среди них была единственной уроженкой Югославии.

Поэтому я не могу сказать, как после окончания войн обычные люди или сотрудники государственных медиа объясняли себе свою степень вины за эти события. Но я точно знаю, что уроки войны почти никем не выучены. Сейчас в Сербии и Боснии политики говорят те же слова, что и 30 лет назад, и все, кто понимает, к чему они ведут, стараются поскорее уехать.