«Я сейчас рассказываю и думаю, какая же это блевотина невероятная». Большое интервью с экс-ведущей российских «Вестей»

Нет протестующих, а есть «духовные наследники Степана Бандеры»

— Давайте сразу поговорим о периоде работы на «Россия 1». Думаю, что можно будет много параллелей провести с белорусской пропагандой. Какие запреты существовали?

— До 2013 года особо никаких. Во всяком случае я ничего такого не помню. Может быть, в сторону Украины позволялись какие-то ерничанья и колкости. Но чтобы был определенный перечень правил, по которым нужно писать тексты, — нет. А началось все с событий на Майдане. Про первый звонок я рассказала в своем посте (там Фарида обращалась к бывшим коллегам и выступила против войны. — Прим. ред.): я тогда писала текст и называла протестующих протестующими, и мой непосредственный начальник в жесткой форме по телефону сказал, чтобы я больше так не писала, а называла их «духовными наследниками Степана Бандеры».

У меня было такое ощущение, что многие мои коллеги и без таких указаний и ругани от начальства очень быстро поняли правила игры и начали писать так, как надо. В силу разных причин: кто-то осознал, что теперь требуется, кто-то искренне был согласен с тем, что это «духовные наследники Бандеры». Я помню, как совершенно нормально стало называть украинские власти хунтой. Практически все мои коллеги в своих текстах писали «хунта, хунта, хунта». Даже мои редакторы писали такие тесты, я это слово вымарывала и заменяла на слово «власти». Хотя бы хоть как-то смягчить то, что мы рассказываем.

Я на эту тему с Жанной Агалаковой (экс-ведущая «Первого канала» и НТВ. — Прим. ред.) разговаривала, она же тоже много лет на самом деле мучилась, работая на «Первом канале», и ей совершенно не нравилось то, чем ей приходится заниматься. И она мне как раз рассказывала о том, как она пыталась бороться с помощью слова: где-то смягчать риторику, не допускать каких-то радикальных высказываний, оценочности, старалась писать максимально нейтрально. Наверное, на тот момент это все, что я могла себе позволить: как-то работать с текстом, чтобы он выглядел не настолько человеконенавистническим.

— Как редакторы просили переписывать ваши подводки?

— Редакторы не просили, они мои подчиненные, а шеф-редактор со мной на одной позиции, он не будет мне высказывать свое недовольство: «Тут мягковато, надо больше приложить хохлов, чтобы все понимали, какие они гады». Распоряжение давало руководство более высокого уровня. Мне звонил тогда Евгений Ревенко, руководитель дирекции информационных программ телеканала «Россия 1». Не то чтобы он меня оскорблял, но это была команда, это был приказ: «Я тебе сейчас диктую, а ты переписываешь. Никаких протестующих у нас больше нет». Политика российского государственного телевидения стала понятна. И это все происходило постепенно, нет какого-то определенного момента, с которого начался отсчет. В 2012‑м был назначен Ревенко, я думаю, что его поставили на это место, чтобы он закручивал гайки. Он выполнит любой приказ и заставит своих подчиненных сделать это. Исполнительный и очень дисциплинированный. Немного трусоват. Но когда надо, то все равно все сделает. Он со своей задачей справился, и потом его наградили повышением в депутаты Госдумы.

— Вы сказали, что все происходило постепенно…

— У нас в какой-то момент стало больше военной тематики. Я помню, что мы даже шутили между собой: «Ощущение, что мы к войне готовимся». Сколько можно? В каждом выпуске у нас какие-то учения: то на полигоне «Чебаркуль», то ракеты запустили, то какие-то испытания в Самаре. И все это с такой гордостью преподносится. Очень часто снимались с выпусков сюжеты, которые имели гуманистическое значение.

— Во время Майдана и после какой-то документ, свод правил «как кого называть» не появился?

— Нет. Никой методички, бумажки, тетрадки, маленькой книжки не существует. Достаточно просто устных распоряжений. Все всё прекрасно понимают. Начальники ездят в Кремль на планерку, получают инструкции и спускают их вниз, коллектив на уровне ведущих и шеф-редакторов мгновенно это улавливает. По большому счету никому ничего объяснять не надо. Все всё поняли: украинцы — нацисты и неправильные внуки победителей. Только в таком ключе они будут изображаться в выпусках новостей, и больше никак.

— Когда вы в 2014 году говорили «киевский режим проводит карательную операцию» или то, что малайзийский «Боинг» был сбит украинским истребителем, что вы чувствовали?

— Это очень противное ощущение. Это и не позволило мне дальше продолжать мою работу, какое-то время ты можешь терпеть и смириться с тем, что тебе приходится произносить ртом, но, мне кажется, если ты человек со здоровой психикой и самоуважением, то в какой-то момент это становится невыносимо. Знаете, всегда легче что-то принять, когда ты знаешь, что у этого есть конец. Ты должен год потерпеть, а потом это закончится. Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.

Я помню, когда начались события на Майдане и российское вторжение на восток Украины, мне было очень плохо. Я каждый день приходила домой и говорила: «Завтра я уволюсь». Наступало завтра, и я не увольнялась, потому что тут ты начинаешь думать: что будешь делать дальше, куда пойдешь, а идти некуда, везде одно и то же. А еще у творческих людей есть мысль, я потом миллион раз убедилась, что это полная фигня: «Я больше ничего не умею». Почему-то в этот момент ты не помнишь, что вообще-то по образованию ты журналист, у тебя огромный опыт работы. Еще ты понимаешь, что потеряешь в статусе, в деньгах, в уровне жизни. И все это заставляет тебя растягивать и делать этот ужас бесконечным. Меня спасла моя беременность, когда я узнала об этом, то поняла, что конец есть.

Но скажу честно, когда уходила в декретный, я никому не говорила на работе, что больше не вернусь. Я не находила сил открыть рот и произнести эти слова. Думала, а может, буду в декретном, потом с ребенком буду сидеть, а там, глядишь, война рассосется, нормально все будет. Сейчас очень наивно об этом думать. По мере того как не рассасывалось, я понимала, что выходить на работу не хочу. Так и не смогла себя заставить это сделать, хоть очень сильно давили и друзья, и родители: «Не дури, не сходи с ума, выходи на работу».

— Что они говорили?

— Вопросы задавали очень прагматичные и материально-бытового плана:
«Где ты будешь работать сейчас? Как будешь зарабатывать? У тебя теперь двое детей. Подумай. Времена меняются, может быть, скоро все закончится, а ты с работы ушла, глупость какая».

«До того как мне выдали первую зарплату, у меня никогда не было разово такой суммы на руках»

— Какие у вас были условия работы?

— Условия у меня были хорошие, как и у всех ведущих на федеральных каналах. Мы работали в бригаде неделя через неделю. Я вела утренние и дневные выпуски в 11 утра, в 14 дня, в 17 вечера с понедельника по воскресенье. Зато всю следующую неделю я отдыхала. Это суперграфик. Многие мои коллеги могут подтвердить, что у тебя есть огромное количество времени, которое ты можешь посвятить себе. Раньше на свободных неделях обычно сотрудники федеральных каналов куда-то улетали: Рим, Париж, Вена, Будапешт. Это было абсолютно нормально. Конфликтов в бригадах не было. Были нормальные отношения.

По поводу зарплаты. Когда я пришла в 2007‑м, уточню, что работала я полмесяца, я получала порядка 150 тысяч российских рублей, по тем временам это было примерно пять тысяч долларов. До этого я работала в Казани, была топовым журналистом — специальным корреспондентом, я больше 12 тысяч рублей (около $ 440. — Прим. ред.) не получала за целый месяц.

— Какое было ощущение, когда получили первый расчетник?

— Это было абсолютное состояние эйфории. Я помню, что первые зарплаты мне выдавали наличкой, и я, очень волнуясь, везла ее в сумке в метро. Казалось, что это очень большие деньги. Думаю, что до того момента у меня никогда не было разово такой суммы на руках.

Когда я начала работать на ВГТРК, мне выдали сим-карту, которая оплачивалась. И она мне досталась от какого-то другого сотрудника, как я поняла, довольно высокопоставленного. И целый год мне приходило СМС-оповещение о том, что пришла зарплата на карту, не моя, а этого работника — 587 тысяч рублей (около $ 23 000. — Прим. ред.). Это вообще вау.

— Не удалось выяснить, кто это был?

— Пыталась узнать, мой коллега сказал: «Это, наверное, кто-то из руководства». Но он точно не знал, а потом я уже не спрашивала.

— Перед тем как уйти в декрет, какая у вас была зарплата?

— За время работы мне ее повысили, но не в два раза. Сейчас я знаю, что им круто повышают зарплаты. Мне известно про два раза в 2022 году. Первый раз это было на 50%. Я могу предположить, что мои бывшие коллеги получают сейчас от 300 до 500 тысяч рублей (примерно от $ 3500 до $ 6000. — Прим. ред.). И это не какие-то топовые ведущие типа Ольги Скабеевой с Евгением Поповым (муж и жена, пропагандисты телеканала «Россия 1». — Прим. ред.). У них там вообще другой порядок зарплат. Такими деньгами удерживают людей и заставляют их говорить все, что нужно. Представьте, что человек привык к такому уровню жизни и каково это все потерять в одночасье.

— Вам предлагали вернуться на ВГТРК во время декрета?

— Когда я уходила в декретный отпуск, то не получала декретных от государства, но мне продолжала приходить моя зарплата. Ждут, когда ты вернешься на работу. Я была в декретном уже несколько месяцев, и мне позвонил человек из топ-менеджмента, который ответственный за деньги: «Надо уже выходить». Я ему сказала, что пока не готова и не хочу. Он ответил: «Тогда ты будешь получать половину зарплаты». Я сказала: «Да, конечно». Прошло еще несколько месяцев, он опять мне позвонил: «Ревенко спрашивает, когда ты выйдешь на работу», я отвечаю: «Не хочу», он сказал: «Тогда мы отрезаем тебе все». У меня тогда нормально зарабатывал муж, и мне было плевать на это. И потом позвонил сам Ревенко: «Фарида, все, давай». Он меня звал на новый сезон. Я сказала, что не готова. Больше он мне не звонил, и в 2017 году со мной связались из отдела кадров и спросили: «Фарида, вы собираетесь выходить на работу?», я говорю: «Нет», они сказали: «Вы не могли бы забрать, пожалуйста, трудовую книжку». Что я и сделала на следующий день.

«А кто мозги засирал населению?»

— У вас есть чувство вины за то, что вы делали и что это в том числе привело к тому, где мы сейчас находимся?

— Конечно, безусловно. Было бы странно с моей стороны сидеть и говорить: «Вы знаете, я вообще к этому никакого отношения не имею, война началась, я какое-то время потерпела и ушла. Теперь моя совесть чиста». Нет, конечно. А кто мозги засирал населению? Я всю жизнь работала в информационном вещании. По большому счету, когда произошла аннексия Крыма, я должна была встать с рабочего места и уйти и не возвращаться на работу, но я же пришла. Я для себя выбрала какой-то наименее травмирующий путь, и, естественно, я не хотела потерять в деньгах и максимально продлить то время, когда я буду нормально зарабатывать. И я боялась заявить открыто: «Я ухожу, потому что не согласна с тем, что говорю». У меня не было порыва во всеуслышание произнести: «Все, что я рассказывала про „Боинг“, — это полная фигня. Минобороны врет. Это неправда». Что тут говорить? Я с себя ответственности снимать не могу.

Ведь кто-то смотрел новости и верил мне. У меня друзья, которые работали тоже на ВГТРК, поехали в Турцию как-то отдыхать и познакомились с парой из Волгограда. Они рассказали, чем занимаются, и эта пара спросила: «А вы знаете Фариду Курбангалееву?» Оказалось, что они меня всегда смотрят и я им нравлюсь. Вот эта пара из Волгограда, которую я вводила в заблуждение. А сколько таких пар?

— Что Фарида из 2023 года сказала бы Фариде из 2014 года?

— Ничего не бойся, ты все правильно делаешь. Не надо ничего бояться. Боязнь — самое бессмысленное чувство, ты все равно ничего изменить не можешь. Если что-то произойдет, то произойдет, если нет, то нет. Надо делать то, что не претит твоим убеждениям и принципам. Делай то, за что тебе не будет стыдно. Такие банальные слова, но это правда. Даже когда ты делаешь такой шаг — летишь в какую-то пропасть, например, остаешься без работы, с одной стороны, ужасно страшно, а с другой — такое огромное облегчение, что ты освободился.

— Сегодня вы сталкиваетесь с последствиями вашей работы на российском телевидении?

— Сейчас уже практически нет. Единственное, когда написала свой пост в Face­book, ко мне пришло очень много украинцев, многие из которых не разобрались, что вообще произошло, и они думали, что это я сейчас, когда началась война, решила уйти из «Вестей». Многие украинцы мне писали благодарности и слова поддержки, а многие проклинали и писали: «Ах ты, с**а такая! Ты 8 лет сидела и врала, а теперь решила поплакаться». Я даже не вступала в дискуссию. Наверное, это был последний раз, когда мне так прилетало.

«Конечно, в этом чане с говном я купалась»

— В 2009 году вы были одной из ведущих прямой линии с Путиным. Расскажите, как она организовывалась, были ли репетиции, участники задавали свои или же написанные кем-то вопросы?

— Абсолютно постановочное шоу, полностью отрепетировано. Причем несколько раз. Сначала отобрали ведущих, которые работают подставками под микрофон для гостей. На самом деле задача куда более сложная, чем поднести микрофон: мы должны были заранее подготовить людей из регионов, которых свезли в Москву со всей страны. Нам нужно было вложить им в голову те вопросы, которые они должны задать Путину. Как это делалось? Эти люди жили в каком-то пансионате на Рублевке. Нас, нескольких ведущих, заранее привезли туда, где мы познакомились с этой аудиторией и пообщались.

Всех разделили, и каждому ведущему досталась группа людей, и ты с ними работал. Сразу они к тебе сами бросались: «У нас тут зарплату не платят, а у нас начальник проворовался…» Они привезли из провинции свои боли и ждут встречи с царем, когда они смогут ему это рассказать. И ты им говоришь: «Да-да, это очень серьезный вопрос. Я передам ваш вопрос, но сейчас нужно спросить вот это». Буквально так это происходит. И народ очень доверчивый, но, наверное, у них в голове крутится: «А как же наш вопрос? Ну ладно, если Путину надо, то спрошу». В итоге они задают на пресс-конференции тот вопрос, который нужен был аппарату президента.

— То есть свой вопрос никто не задает?

— Я сейчас уже не помню. Возможно, те вопросы, которые совпадали с желаниями аппарата, проходили. Далее. Еще несколько раз проходили репетиции, но этих людей туда не приводили, до такой степени не палились. Роль Путина исполнял Алексей Земский (сейчас гендиректор НТВ. — Прим. ред.). А мы проходили полностью структуру будущей прямой линии: какой вопрос за каким идет. Там нет никакой спонтанности: «Вот у нас рука появилась, давайте туда пойдем». Все абсолютно отрепетировано и разыграно заранее.

Был показательный момент. Приехала группа молодежи, и я должна была их обработать, чтобы они спросили: «Будет ли Путин участвовать в следующих президентских выборах?», он тогда премьер-министром был. Этот вопрос спустили сверху. Я им сказала: «Ребята, ваш вопрос не нужен, а нужно вот такой». А они ответили: «Нам это не интересно». Было очень неудобно. Но как-то я их уговорила. В результате, когда этот вопрос задали, Путин был к нему абсолютно подготовлен… Я сейчас рассказываю и думаю, какая же это кринжатина. Блевотина невероятная.

Студент спрашивает: «Вы будете участвовать в президентских выборах?», и Путин сразу отвечает: «А вы?» Он же знал этот вопрос. И сидит этот несчастный студент. Некрасивая ситуация. И вы спрашиваете, что я испытываю после такого? Конечно, в этом чане с говном я купалась.

«Потеряла — ничего. Приобрела — огромную внутреннюю свободу»

— Чем сейчас занимаетесь? Есть ощущение, что из супертелезвезды вы превратились в репортера, и это не сильно вас волнует.

— Начнем с того, что в телезвезду я превратилась из репортера. У меня до этого был 9‑летний опыт журналистом. Я работала с 17 лет. Как я опять стала репортером? После моего поста в Face­book я дала интервью Repub­lic. И потом, когда я уехала из России в Чехию, поняла, что мне нужно где-то работать. Решила, что нужно наладить контакты с медиа и начинать с ними сотрудничать. Я написала главному редактору Repub­lic: «Здравствуйте, я вернулась в Прагу, у нас очень много украинских беженцев, давайте напишу про них». Я пошла в Пражский центр приема беженцев, помогала там заполнять анкеты и заодно разговаривала с украинцами и фотографировала. Я набрала кучу историй. С некоторыми до сих пор поддерживаю отношения. В итоге вышел большой репортаж в Repub­lic, и я стала там печататься регулярно. У меня было такое счастье, что я вернулась в профессию, первое время работала за бесплатно. Еще пишу для «Холода», «Черты», «Новой газеты. Европа» и еще раз в неделю я веду стримы на канале «Утро февраля». Я очень хочу вернуться в видеоформат и работать на YouTube.

— Давайте перечислим, что вы потеряли и приобрели из-за своего ухода с телевидения в 2014 году.

— Потеряла — ничего. Приобрела — огромную внутреннюю свободу. Я стала гораздо более свободным человеком, этот поступок позволил мне почувствовать себя такой. Я, кстати, с тех пор стала более смелой.

— А деньги вы не потеряли?

— Это не проблема. Моя жизнь это доказала. Я преподавала, снимала документальное кино, работала в маркетинге. И сейчас у меня столько работы, что я не успеваю ее иногда делать.

Скабеева, Беларусь в новостях, Азаренок

— Недавно Скабеева взяла интервью у Лукашенко. Вы ее знаете, какое у вас мнение о ней?

— Я помню ее совсем молоденькой корреспонденткой, которая приехала в Москву из Питера. Она начинала с каких-то очень милых сюжетов, например о том, что в Москве прошел сильный ливень. Ничего не предвещало плохого, пока ее не назначили главной по тому, чтобы мочить Pussy Riot в 2012 году. И она это сделала успешно. Их сажали, и это сопровождалось информационной поддержкой со стороны Скабеевой, ее заметили и после этого перестали давать снимать какие-то ливни, а предлагали темы, которые требовали определенного подхода.

Был комичный случай, когда на планерке обсуждался юбилей какого-то тренера. И Ревенко спрашивает: «Кто сегодня дежурный?», ему отвечают: «Скабеева», Ревенко говорит: «Ой, не надо, еще подумают, что мы его хотим замочить». К тому времени Скабеева ассоциировалась с репортажами определенного толка. Это человек, который сам себя сделал, это был ее осознанный выбор. Близко я с ней никогда не общалась, на уровне «привет-привет».

— Были ли какие-то установки, как освещать новости Беларуси или деятельность Лукашенко?

— Здесь у меня совсем белое пятно и черная дыра. Я точно могу сказать, что Беларусь не была каким-то мощным триггером, чтобы давались определенные установки, как доносить эту тему до российской аудитории. Видимо, это было настолько нейтрально и безобидно, что даже никаким образом у меня в голове не отложилось.

— Вы следите за белорусской пропагандой? Есть ли «любимчики»?

— Я следила за тем, что у вас происходило в 2020 году, я тогда еще работала в «Настоящем времени», даже помню, что вела длинные спецэфиры с белорусских протестов. Меня, конечно, очень впечатлила способность вашего народа выйти так массово на улицы и противостоять. Мы освещали выборы и победу Светланы Тихановской, а потом как Лукашенко начал ломать народ — ужасы на Окрестина, откуда доносился гул людей, которых пытают.

А из пропагандистов я знаю такого крупного мужчину, видимо, самый яркий.

— Азаренок.

— Да-да. Я его знаю, потому что подписана на украинские каналы и там они его стебут периодически. Он — это в чем-то пародия на российских пропагандистов, но еще более неадекватный.

— Что бы вы сказали пропагандистам в России и в Беларуси?

— Мне не хочется никакой морали читать, потому что они все взрослые люди и все всё понимают. Если человек остался работать на своем месте после всего того, что произошло, даже не после начала большого вторжения, а после Бучи, Ирпеня, ударов по вокзалу в Краматорске, — это осознанный выбор человека. Он четко понимает, что он делает, и возможные последствия своего поступка тоже осознает.

Что я буду говорить? Вы за это поплатитесь? Я не знаю, кстати, может быть, и не поплатятся, всю жизнь проживут, и мы не увидим трибунала над ними. Черт его знает. Говорить, что будет совесть мучить? Она их сейчас не мучает, и они выходят на работу, значит, что она не будет их мучить и потом. Я ничего не хочу говорить.

— Последний вопрос. Когда и как закончится война?

— Когда я убегала из России, я была уверена, что она закончится очень быстро победой Украины. И мой друг из Латвии первым вылил ледяной душ: «Ты что? Она будет идти пару лет как минимум». Я ответила: «Как? Не может быть!», он сказал: «Это все так быстро не закончится, мы тут с мужиками обсуждаем, где взять оружие, чтобы защищать Латвию, если нападет Россия».

Сейчас мои взгляды по этому поводу претерпели существенные изменения. Пришло принятие. Если бы Украине сразу предоставляли нужное вооружение, а не какое-то для партизанской войны, она бы уже, наверное, победила или была бы гораздо ближе к этой победе. Но все происходит не так быстро, как хотелось бы. Я бы очень хотела, чтобы война закончилась до конца этого года. Я надеюсь, что это произойдет как можно быстрее. Я точно знаю, что война закончится победой Украины, потому что по-другому быть не может.

Чытайце яшчэ: 

«Калі я адказны за тое, што Пятрашка цяпер робіць у эфіры, то мяне трэба пакараць». Шчырае інтэрв’ю з экс-дацэнтам журфака — пра калег і чорныя спісы

Комитет защиты журналистов: Все чаще представителям медиа требуется помощь при эвакуации из своих стран

У ютубе з’явілася сакавітае шоу пра беларускую мову