Лучшие в мире девчонки

В 2004 году убили Веронику Черкасову. В 2010 году умерла Марина Бабкина. А совсем недавно, в конце июня, — Ольга Короткевич.

Общего между ними, несмотря на сверхмощную индивидуальность каждой, очень много. Не только то, что их уже нет с нами. Не только то, что все они ушли вызывающе молодыми, — в возрасте от сорока до пятидесяти. Не только то, что все они были журналистками. Их объединяет еще и небывалая щедрость Создателя: и Вероника, и Марина, и Ольга были одарены с рождения всем — красотой, талантом, острым умом, любовью к людям, добротой, состраданием, жадностью к жизни. Такие появляются редко. Природа, вопреки утверждению, будто она не терпит пустот, вовсе не спешит их заполнять. И на месте таких, как эти три невероятные женщины, остаются бреши, которые создают ощущение душной давящей пустоты. Ее можно заполнить только памятью о них.

Если о Веронике Черкасовой еще вспоминают из-за того, что ее безжалостно убили, и каждую годовщину коллеги пишут о ней и о нераскрытом убийстве, то о Марине вспомнили единожды – в день ее смерти в октябре 2010 года. Об Ольге, если бы не умерла, еще долго никто бы не вспоминал. А это неправильно. Так что не спрашивайте, почему я вдруг без всякого информационного повода пишу о них. А вот нипочему. Просто нельзя вспоминать об ушедших по случаю: «сегодня ей исполнилось бы 50», «сегодня 10 лет со дня смерти». Нельзя укладывать память в даты с десятилетними разрывами. Чтобы вечно помнить, нужно часто вспоминать. Иначе никак.

Радио «101,2» закрыли 31 августа 1996 года. Талантливые ребята, работавшие там, решили провести пикет в знак протеста. Тогда я и увидела впервые Ольгу Короткевич. До этого только слышала ее голос в эфире – красивейший из голосов не только этой, но и всех радиостанций независимой Беларуси. Люди с такими голосами просто обязаны работать на радио – хоть по приговору суда, если сами не хотят. А Короткевич работала, потому что любила радио, белорусский язык, бешеный новостийный ритм, риск прямых эфиров. Но познакомились мы тогда, в девяносто шестом. Я пришла на пикет поддержать любимую радиостанцию и увидела, как потрясающе красивая брюнетка с дерзкой короткой стрижкой танцует «Макарену» на Площади Свободы. Прохожие смотрели на нее по-разному: мужчины – с восторгом, женщины – с завистью. Тем женщинам наверняка тоже хотелось бы сплясать «Макарену» на улице, но что люди подумают…

А Ольге Короткевич всегда было плевать, что подумают участковый милиционер, прохожий с «Советской Белоруссией» под мышкой или княгиня Марья Алексевна. Она давала хлесткие определения, провокационно вела эфиры на «Свабодзе», с легкостью дозванивалась до тех, кого насмерть охраняют от журналистов толпы референтов и пресс-служб. А еще – могла позвонить из Праги и начать говорить по-английски: вроде как перепутала. Был в этом, конечно, легкий выпендреж, но такой изящный! Я‑то не могла ей ответить с такой же легкостью, хотя очень хотелось.

Голос Короткевич звучал все так же, даже когда она заболела. А потом вдруг исчез из всех радиочастот. Много позже я узнала и о болезни Ольги, и о том, что она вернулась в Минск, и о том, что в последнее время она работала в мебельном магазине и всегда разговаривала с покупателями только по-белорусски… Только по-белорусски – до самой смерти.

А еще те, кто пришел в журналистику позже, любят вспоминать о том, как ставшая к тому времени радиозвездой Короткевич им помогала, объясняла, а главное – замечала их. Профессионалы слишком часто не тратят времени на общение с юными внештатниками, стажерами, практикантами. Снобизм в нашей чудесной профессии цветет пышным цветом, увы. Впрочем, точно такой же щедрой на помощь и внимание была и Марина Бабкина.

Я помню ее в пресс-центре Верховного Совета осенью 1996 года, перед референдумом. Осень выдалась из тех, что Юрий Шевчук бы назвал «последняя». Каждый день казалось, что вот сегодня уж точно будет объявлен импичмент. Новости сыпались, как снег во время бурана, журналисты-новостники не успевали передавать информацию. Это мы, корреспонденты еженедельника «Имя», никуда не спешили. А информационные агентства гонят свою ленту 24 часа в сутки. Марина Бабкина тогда работала в Asso­ci­at­ed Press – одном из ведущих мировых агентств новостей. Ей нужно было быть первой. А Марина постоянно отвлекалась на вопросы молодых корреспондентов, которые что-то не услышали или не поняли. Бабкина терпеливо и охотно все объясняла каждому, кто к ней обращался. Никому ни разу не сказала «подожди пять минут, мне нужно новость передать». И все равно успевала.

Тогда, в девяносто шестом, Бабкину всякий знал: все помнили прекрасную программу новостей «НИКА» на белорусском телевидении, которая пришла на смену советским теленовостям новостям. Ее вели по очереди сами корреспонденты. И Марина Бабкина была, наверное, лучшей. Во всяком случае, самой яркой, самой красивой, самой смелой. Возможно, потому «НИКА» и просуществовала так мало. С появлением диктатора в белорусской власти на место талантливых журналистов в государственные медиа пришли послушные.

Марина Бабкина бросалась на помощь каждому, кто в помощи нуждался. «Дружба – понятие круглосуточное» — это про нее. У нее был талант к дружбе и любви – это кроме журналистского. А еще – блестящее чувство юмора, остроумие и доброта. Знаете, Марине ведь никогда не хамили ни вахтеры, ни продавцы, ни милиционеры. И это тоже был один из ее талантов – здороваться, спрашивать, обращаться так, что никому и в голову не придет ответить грубо или вообще не ответить.

Цыганистая красота, фейерверки остроумия, сбивающая с ног самоирония – все это превращало Бабкину в женщину-праздник. С ней всегда было весело. Только один раз, когда мы сидели поздним вечером на моем балконе, Марина сказала: «Я очень люблю песню Окуджавы «Эта женщина в окне в платье розового цвета уверяет, что в разлуке невозможно жить без слез…» Никто не знает, что это про меня». Ее слез действительно никто никогда не видел.

А с Вероникой Черкасовой мы познакомились и вовсе лет тридцать назад. Я была практиканткой, она – редактором на телевидении. С Вероникой после первой же встречи хотелось видеться еще и еще. Ее эрудиция, тончайший вкус, образованность, которая дается не дипломом, а количеством прочитанных книг, заставляли чувствовать себя уже не студенткой, а школьницей. Лучшего собеседника я не припомню. Зато хорошо помню, как в конце восьмидесятых мы ехали поездом из Риги. Поезд уходил в три часа дня и приезжал в Минск к полуночи. Всю дорогу мы просидели в тамбуре на каком-то ящике, и все это время Вероника читала стихи. От Лермонтова до Галича. Кстати, именно благодаря ей я начала читать Томаса Манна и Фейхтвангера.

Вероника любила умных и талантливых людей. Подобное тянется к подобному, что ли… Об этих людях она писала красивые светлые очерки. Она вообще любила писать длинно, рассказывать о людях подробно. Однажды редактор «Белгазеты», где она тогда работала, вежливо спросил: «Вероника, а вы не могли бы писать поменьше?» Черкасова потом хохотала: «По-моему, он совершенство!»

Однажды Вероника сказала: «Знаешь, какая у меня любимая фраза из «Гойи» Фейхтвангера? Вот она: «За все хорошее нам воздастся на небесах, а за все плохое мы будем расплачиваться здесь». Мне очень хочется верить, что сейчас им всем – Ольге, Марине, Веронике – там воздается. А мы будем их помнить. И говорить о них не только в дни несбывшихся юбилеев, а всегда. Без повода. Просто чтобы никто не забыл.

Спасибо вам, девочки, за то, что были с нами. Простите за то, что мы далеко не всегда были с вами, когда вам это было нужно. И как отчаянно жаль, что вас больше с нами нет.