Александр Федута: за свободу платят не чужими деньгами, а собственными жертвами

— Александр Иосифович, вы журналист, политтехнолог, политолог…

— Я политический обозреватель, не политолог, никогда не называл себя политологом.

— И на каком вы месте в иерархии политических обозревателей Беларуси?

— На третьем.

— А кто занимает две первые строчки?

— Якубович и Дракохруст. До того, как умер Петр Марцев, я был четвертым.

— Вы поддерживаете контакт с Юрием Александровичем и Павлом Изотовичем?

— Сложный вопрос. С Дракохрустом мы дружим, у нас очень теплые отношения. Он сейчас постоянно живет в Праге, поскольку работает на «Радыё Свабода». Когда он приезжает в Минск, мы встречаемся обязательно. И когда я со своей женой Мариной год назад ездил в Прагу, то встреча с Юрием тоже была очень теплой. С Павлом Изотовичем после событий 2010–2011 годов мне запретила общаться жена. Это ни для кого не секрет. Но я могу сказать, что когда мы встречаемся на улице — а пару таких случаев было — мы с Павлом Изотовичем не убегаем друг от друга. После того, как я стал доктором хабилитированным гуманитарных наук, он поздравил меня с новой ученой степенью. У нас нормальные отношения. Но был 2010 год, и Марина не может простить публикаций в «Советской Белоруссии». Это ее право.

Но я знаю другое — однажды, когда я сидел в СИЗО КГБ, меня спросили про то, какие у меня отношении с Якубовичем, я честно сказал: «были хорошие». Ведь я не знал, какие у меня с ним отношения после событий на Площади. На это исполняющий обязанности начальника «американки» ответил следующее: «Павел Изотович звонил мне час назад. Он спрашивал, как у вас с лекарствами». Повторюсь, что это было в то время, когда даже не все родственники звонили моей семье — таким был страх.

— После событий 2010 года вы провели 109 дней в СИЗО КГБ, вас приговорили к 2 годам лишения свободы условно. Похоже, вы настоящий герой нашего времени.

— Я так не считаю. Я не считаю, что политический обозреватель и даже политический деятель может быть героем нашего времени.

— А кто может?

— Из людей, которых я знаю, — моя жена. Во-первых, потому что для меня 109 дней в тюрьме КГБ были объективным риском по роду деятельности, а моя жена была до 19 декабря убеждена в том, что мне дадут максимум 15 суток — и случившееся стало для нее ударом. Более того, в тюрьме обо мне заботилось государство. Я точно знал, что если мне станет плохо, мне немедленно окажут медицинскую помощь. Просто потому, что мало кто был заинтересован в том, чтобы я ушел на тот свет прямо из здания «американки». А моя жена в этом не была уверена, ей приходилось сражаться со всем миром, чтобы меня выпустили: даже не все близкие люди поддерживали ее тогда. Но она выдержала все. Даже предательство. Один наш общий знакомый просто приехал к ней и сказал:

«Ты не волнуйся, прокурор попросит пятнадцать лет, дадут десять, отсидит пять»

Такое вот утешение. Я с этим человеком больше не общаюсь. Но были и другие люди — те, кто звонили и помогали даже зная, что их телефонный номер будет поставлен на контроль. И это тоже — героизм.

—- Насколько я знаю, это была ваша первая отсидка?

— И единственная.

— Как в те дни изменилось ваше ощущение времени?

— Время было бесконечным, потому что делать было нечего. Тогда я понял, что единственный способ сократить время — это писать тексты. Из 109 дней я провел в одиночке 55 — там возникает ощущение бесконечности времени, оно тянется невероятно долго и очень тягостно. Когда меня перевели в одиночку, исполняющий обязанности начальника изолятора сказал мне: «А хотите мы вам телевизор включим? Будете смотреть белорусское ТВ». Я ответил «спасибо, не надо».

— А было что-то, что вас рассмешило в тюрьме?

— Да. У меня обострился — извините за подробность – геморрой. Сидеть в одиночке стало очень тяжело, поэтому я, в основном, лежал. В то время мне уже инкриминировали «хулиганку», а не «государственный переворот», и я решил написать письмо генеральному прокурору Беларуси Григорию Алексеевичу Василевичу о том, что раз мне изменили статью, то до суда меня должны выпустить хотя бы под подписку о невыезде. Я написал письмо господину Василевичу и сделал собственноручно копию председателю КГБ — ведь он должен был быть в курсе, что я, по сути, пишу на него жалобу в прокуратуру. И когда я все это написал, письмо немедленно отвезли адресатам — потому что это те адресаты, которым письма из «американки» доставляют немедленно.

И уже после того, как я передал письмо, я представил себе Григория Алексеевича, которого, к слову, неплохо, хотя и не слишком коротко, знал. Я представил себе доктора наук, профессора, заслуженного юриста, который в присутствии как минимум двух людей (чтобы потом никто не обвинил его в заговоре!), читает мое письмо… и доходит до слова «геморрой». У меня началась истерика и я хохотал, должно быть, час. Ведь мысль о том, что Григорий Алексеевич — с его важностью, размеренностью, уверенностью в себе, дотошностью — читает про геморрой Федуты и задается вопросом «за кого меня принимают?», была действительно смешной. Получалось, что я принимаю его за главного проктолога страны.

— Кстати, хотите чаю? С малиновым вареньем, например.

— Да! Чай с малиновым вареньем я люблю.

— Так же, как и президент. Это не вы его пристрастили к чаю с малиновым вареньем?

— Ну вы еще скажете сейчас, что это я его научил читать и писать! Нет, я думаю, что пить чай с малиновым вареньем его научили другие люди.

— Александр Иосифович, я хочу вместе с вами перенестись в то время, когда вы были еще моложе и еще краше, чем сейчас — в 1990‑е годы.

— Ах! Да!

— В то время вы были Секретарем ЦК Союза Молодежи. Я знаю, что у вас в здании на Карла Маркса, 40, был замечательный кабинет. Вы скучаете по нему?

— Нет.

— И по должности тоже не скучаете?

— Нет.

— Я знаю, что в вашем кабинете даже была комната отдыха.

— Да.

— Расскажете мне, что в ней было?

— В ней было два отделения: первое – это маленький кабинет, где стоял стол, а на столе стоял компьютер…

— Компьютер?!

— «ЕСка». Вы работали на «ЕСке» когда-нибудь?

— Я работал на «Корвете».

— Я не знаю, что такое «Корвете», но что такое «ЕСка» я знаю.

— «Корвет» это компьютер, который называли «старым» даже в те годы, когда я учился в младшей школе.

— А я не работал на компьютере, когда учился в школе: закончил школу во времена Брежнева. Представляете, какой я старый?

— О, Леонид Ильич… замечательный был товарищ.

— По-своему, да! А вот «ЕСка» была таким компьютером, в котором не было памяти. То есть она была, но на отдельном гибком диске. Главное было не капнуть на него водой и не поставить на него горячий стакан. Там было два дисковода: в один вставлялся диск с памятью, в другой — диск, на который нужно было записать информацию. Первый вариант своей кандидатской диссертации я написал в этом кабинете на «ЕСке» в системе «Лексикон». Знаете такую систему?

— Александр Иосифович, я вообще не понимаю, о чем вы говорите.

— Это замечательно! Вот старшее поколение, которое, может быть, все это прочтет, поймет, о чем я говорю. Когда я впервые в жизни отправил электронную почту – у меня был шок. Я не верил, что письмо ушло. Я позвонил адресату и попросил проверить электронное письмо, которое я отправил ему «по интернету». У него был «мобильник» и он ответил: «извини, я в гостях, приеду домой — посмотрю».

Но вернемся к комнате отдыха, раз уж вы про нее спросили. Там были диван, два мягких кресла и, извините за интимные подробности, туалет. Все.

Прелесть этой комнаты я оценил в полной мере, когда однажды во время подготовки к очередному пленуму мне нужно было написать собственную речь (а речи себе я всегда писал сам). Дело затянулось до поздней ночи, я лег на диван и переночевал там. В комнате отдыха можно было и просто прилечь отдохнуть. Когда пишешь четыре часа подряд, то лечь и распрямить спину — это роскошь. А еще у меня был кипятильник, и я готовил себе кофе. Кстати, кофе я начал пить именно в том кабинете.

— А выпивать что-то покрепче там можно было?

— Можно было. Но крайне редко. И в нерабочее время.

— А тусоваться-веселиться?

— Для меня это было исключено. Во-первых, это был рабочий кабинет. Во-вторых, что позволяет себе руководитель, то позволяют себе и его подчиненные. Все, кто работали в ЦК Союза Молодежи, знали, что а) у меня не было личной жизни в этом здании; б) я пью мало и максимум, что я позволял себе, это добавить немного коньяка себе в кофе. Все слухи о том, что в ЦК Союза Молодежи были какие-то попойки — не про мои времена.

— То есть даже в ваше время в комсомоле сохранялась железная дисциплина?

— Нет, железной дисциплины не было. Вопрос исключительно в том, что ты должен ограничивать сам себя, если хочешь, чтобы к тебе относились хоть с каким-то уважением.

— А сейчас вы себя ограничиваете?

— А вот сейчас у меня нет подчиненных.

— То есть сейчас ограничивать себя вам не приходится?

— Существует одна профессиональная особенность: мы служим, служим, служим, и, наконец, достигаем какого-то уровня, когда нам позволено все. Когда я читал биографии высших руководителей советского государства, то понимал, что им было позволено все уже в тот момент, когда они мало что могли себе позволить. Что мог съесть больной Брежнев? Что мог выпить находящийся на искусственной почке Андропов? Они ничего не уносили с собой в могилу.

Семья Брежнева жила после смерти Леонида Ильича достаточно бедно. Я знаю, что и семьи руководителей БССР после ухода в отставку и после смерти их высокопоставленных родственников совсем не барствовали — в отличие от нынешней Беларуси. Единственное, что сохранялось за родственниками отставных советских чиновников, пока были живы те, кому это полагалось по должности — это услуги лечкомиссии, VIP-больницы, если говорить современным языком. Умирает лауреат государственной премии — и его семью снимают с этого прикрепления. Умирает чрезвычайный и полномочный посол — и его семья лишается этого права.

Знаете, это были люди, которые много сделали для страны и не очень много за это получили.

Я помню квартиру председателя Президиума Верховного Совета БССР Георгия Станиславовича Таразевича. Я бывал в его квартире уже тогда, когда он был на пенсии, в конце 1990‑х. Да, это была большая квартира, но она была обставлена такой мебелью, которая уже тогда воспринималась как явный анахронизм.

— А вы поддерживаете контакт с кем-то из нынешних чиновников либо руководства страны?

— Только с теми, кто хочет поддерживать контакт со мной. Есть люди, которые не перебегают на другую сторону улицы при виде меня, останавливаются, разговаривают. Но я знаю, что если я кому-нибудь позвоню, есть те, кто через секретаршу передаст, что их нет на месте, а есть люди, которые поднимут трубку и скажут «о, привет, тебя давно не было, заходи». Но у меня нет такой потребности.

— А как выглядят сейчас дома чиновников? Бытует мнение, что чиновники много крадут и зарабатывают чрезвычайные деньги, но они сохраняют за собой образ людей среднего достатка.

— Мы с вами не знаем, как выглядят их дома. Мы просто там не бывали.

— Но, согласитесь, что есть если сравнить ситуацию в Беларуси и Литве или Беларуси и России, то разница очевидна: там чиновники в открытую ведут образ жизни, который можно назвать роскошным. Почему этого не происходит в Беларуси?

— Я не знаю.

— Они чего-то боятся?

— Нет. Они знают, что в Беларуси СМИ поддерживают устойчивую ненависть к богатым. На самом деле, это очень плохо — потому то ненависть к богатым, в конце концов, выливается в ненависть к среднему классу. А зачем это делается? Ведь «богатых» людей в Беларуси очень мало! Наверное, для того, чтобы сохранять контроль: нищего контролировать проще, чем человека, знающего, что он может свободно заработать. Те, кому дана возможность зарабатывать и заниматься бизнесом — полулегальным или легальным, должны быть благодарны за это власти.

У меня всегда возникает вопрос, когда та или иная категория предпринимателей выбивает для себя льготы — они действительно думают о стране?

Этот вопрос возникает у меня и в отношении нового декрета о ПВТ: почему, например, айтишники зарабатывают в 3 раза больше, чем вся страна, а налогов платят в два раза меньше? Я не против того, чтобы ИТ-отрасль развивалась. Но почему только она? В России и Украине, например, существуют льготы для книгоиздателей. У нас таких льгот нет. В России и в Украине можно свободно получить кредит и землю и заниматься сельским хозяйством. Как бы ни писали о Путине и Медведеве, но национальные проекты, которые были предложены в бытность Медведева президентом, сработали. По крайней мере, они работали пока у России были деньги.

Наши айтишники действительно умные, но им бы стоило сказать «спасибо» беларусским крестьянам, которые до того момента, когда у нас в стране опять было введено насильственное крепостное право, поднимали страну. Ведь было время, когда в угоду другим интересам был, например, остановлен процесс приватизации крестьянского труда: сворачивание реформ экс-министра сельского хозяйства Василия Леонова в 1998‑м году, суд над председателем легендарного колхоза «Рассвет» Василием Старовойтовым…

— А как вы относитесь к богатству и богатым?

— Положительно. Чем больше богатых — тем лучше. Есть знаменитый анекдот о внучке декабриста, которая спрашивает у бабушки о том, что происходит за окном:

— Бабушка, что происходит?
— Октябрьская революция.
— А чего они хотят?
— Они хотят, чтобы не было богатых.
— А мой дед хотел, чтобы не было бедных…

Я тоже считаю, что хорошо, когда нет бедных. Хорошо, когда у всех хватает денег, хорошо, когда люди могут себе позволить увидеть мир, дать своим детям образование. Моя мама не бедствовала, была старшим мастером сигаретного цеха на «табачке» в Гродно. Зарплаты там были выше, чем на других производствах пищевой промышленности, и я не могу сказать, что мы бедствовали. Но было очень много вещей, которые мы не могли себе позволить. И я думаю сейчас, что это было плохо.

Но когда я смотрю на то, как живут сегодня пенсионеры, я понимаю, что власть, которая им пообещала, что все будет зашибись, не сдержала своих слов. Пока что я вижу только то, что наши родственники-пенсионеры вымрут, если мы с вами, люди помоложе, не будем покупать им лекарства — потому что настоящие лекарства стоят столько, сколько, например, моя теща за всю жизнь не заработала бы. Она проработала всю жизнь в детском саду, но не имела бы денег на лекарства, если бы не я. Неужели кто-то скажет, что работа воспитателем в детском саду не нужна нашему обществу? Тогда почему их пенсия не соответствует потребностям старого человека?

— А как вы относитесь к старости?

— Побегав последние четыре месяца по врачам, я отношусь к старости как к печальной реальности.

— Вы сказали, что власть обманула пенсионеров. А за кем в этой стране вы признаете моральную правоту?

— По какому вопросу?

— В целом.

— Нет таких людей, которые всегда правы или всегда неправы.

— За нынешней беларусской властью есть моральная правота?

— В некоторых вопросах — несомненно. Нынешняя власть, бесспорно, права, когда говорит «ребята, вы должны платить налоги». Потому что существует целый ряд функций, которые власть не может выполнять, если гражданин уходит от уплаты налогов. Это безобразие! Мы граждане страны, мы должны платить налоги.

Но эта же власть не права, когда говорит «кто не ходит на работу — тот бездельник».

Эй, ребята, посмотрите сколько бегают домохозяйки у себя дома для того, чтобы содержать семью и дом в порядке! Мы с женой живем вдвоем, я вижу, сколько сил и здоровья она тратит, чтобы в выходные дни убрать дом и приготовить поесть. И власть называет этих людей дармоедами? А люди во власти кто такие? Господа чиновники, высшие должностные лица государства, вы извините меня, но вы же сами на полном обслуживании. Даже если вы получаете зарплату, то ее хватает на то, чтобы нанять горничную. Мы же не зарабатываем столько, чтобы нанять горничную. «Дармоедство» — это оскорбление для людей, которые на самом деле работают.

— Весной этого года вы написали, что «с 10 июля примерно до конца сентября мертвая зыбь захлестнет собой белорусское политическое пространство». То, что сейчас происходит с профсоюзом РЭП — это и есть «мертвая зыбь», о которой вы говорили?

— Да, это и есть «мертвая зыбь». Но дело в том, что с РЭПом как раз-таки все понятно. Существуют два субъекта, которые привлекают сейчас внимание власти — это РЭП и БХД. БХД — потому что это единственная партия, которая создавала все эти годы региональные структуры и пыталась работать с ними. Им нужна была регистрация, они боролись за нее и были вынуждены работать с регионами.

РЭП — это та структура, которая продемонстрировала свою независимость от официальных профсоюзов и может без всяких Статкевичей попытаться вывести народ на площади. Но если народ и будет выходить на площади, то это случится, опять-таки, не раньше февраля будущего года. Власть не дура, она наносит предупреждающий удар. Так же в свое время нанесли удар по Беляцкому, но на его защиту встало все правозащитное движение — и снести правозащитников не получилось. Сейчас будет попытка запугать профсоюзных активистов. Но я думаю, что и на этот раз у власти не слишком получится.

— А почему вы считаете, что в феврале 2018 года начнутся какие-то протесты?

— Все очень просто: в конце лета люди возвращаются из отпусков. Сентябрь — это начало учебного года. Для нас с вами это менее актуально, но есть те, у кого дети. Есть школьники и их семьи, есть студенты и их семьи, все они заняты подготовкой к началу учебного года. После этого начинается работа, люди пытаются войти в колею, начать полноценную рабочую жизнь. У них все замечательно. но вскоре выясняется, что денег не хватает. Но, в принципе, питаться еще есть чем -— есть результаты труда, ведь пока половина семьи отдыхает, старшее поколение стоит на дачном участке попой кверху и пытается обеспечить прокорм для всей семьи. В октябре урожай уже заканчивается. В ноябре люди подъедают припасы.

Цены вырастут — в этом году будет относительный неурожай.

Что бы ни говорило официальное телевидение, погоду мы все видим и понимаем, что значит такое чередование сильного дождя и сильной жары. Мы знаем еще одну вещь, о который написали практически все — но не все ее прочитали — Россия настояла на том, чтобы из Украины не ввозились комбикорма, якобы из-за эпидемии ящура. Соответственно у нас будет не столько неурожай, сколько будет попросту нечем кормить скот. Это будет ощутимо уже в ноябре. А в декабре у нас Новый год. Сначала все готовятся к Новому году, потом «просыхают» после Нового года. И когда в феврале люди выходят из спячки (или из запоя). то видят, что а) цены выросли; б) жрачки нету. Цены вырастут наряду с дефицитом собственной продукции, за счет которой цены держались. И те, кто привозят импортную продукцию — даже российскую — естественно, в убыток себе торговать не будут.

Неизбежно вырастают цены на энергоносители и, соответственно, вырастают цены на энергетику как таковую, отопление, все расходы на ЖКХ. В феврале у нас будет кризис, и достаточно серьезный. Конечно, может быть ИТ-шники с 1500 долларов зарплаты прочувствуют его не так, как все остальные люди, по которым кризис ударит очень круто. Поэтому власти и долбанули по РЭПу. Нужно скомпрометировать Федынича: объявить, что он живет на гранты, получает деньги, не платит налоги, сука эдакая. А в остальном затишье. Кого могли — выпустили. Весь народ — даже те, кто машут дубинками — ушел на заслуженный отдых.

— Короче, стоит готовить закатки.

— Да, вот закатки готовьте.

— А вы готовите закатки?

— У меня для этого есть теща. Она давно все закатала. Ей, правда, 83 года но у нее самый большой урожай огурцов по сравнению с соседями по улице. Я счастлив — ведь я люблю огурцы своей тещи.

— Теща — особенный человек в этой стране.

— Плохие анекдоты и байки о тещах рассказывают зятья, с которыми не повезло теще. Умная теща — это такое золото в семье! Она знает как снимать конфликты, она знает как успокаивать жену, она знает, как успокоить зятя. Когда-то моя мама Валентина Иосифовна Федута, которой, к сожалению, нет в живых, в ответ на новость о моей женитьбе, сказала «хорошо». Я спросил ее «а почему ты не спрашиваешь на ком»? Она ответила, что это мой выбор, и мне с ним жить: «но запомни, сын, приедешь ко мне жаловаться — покажу на дверь». Я спросил ее, что будет, если я окажусь прав в споре. Она ответила «если любите друг друга, все равно помиритесь, но твоя жена будет знать, что ты приезжал ко мне на нее жаловаться». Точно так же ведет себя моя теща. Она знает, что пока есть ссора, нельзя занимать ничью сторону.

— Вы когда-нибудь жаловались маме на свою жену?

— Один раз я‑таки приехал к маме.

— И что было? Вам указали на дверь?

— Да. Это уже был последний год ее жизни. Мы перевезли маму в отдельную однокомнатную квартиру в Минске. Я приехал к ней накануне референдума 1996 года, весь на нервах. Мама, естественно, обрадовалась, хотя и знала, что в тот день я не должен был приезжать. Мы поужинали, я сел смотреть телевизор. Она глянула на часы и говорит «а чего ты домой не едешь?». А я ответил, что с Мариной поссорился.

«А ну вон отсюда! Забыл, что я тебе говорила? Чтобы я тебя не видела!».

Выгнала меня, в общем. Я приехал к жене, она не сказала ни слова, накрыла на стол. Я сказал, что есть не буду. Спросила, почему ночевать не остался. Я молчу. Она как захохочет. Я понимаю, что они не могли созвониться — ни у мамы, ни у нас не было домашних телефонов, не говоря уже о мобильных: «я знала, что Валентина Иосифовна свое слово сдержит!».

Моя теща такая же. Она знает, что дочка никуда не денется и всегда простит, а вот зятя надо успокоить, привести в чувства, обогреть, а уже потом, когда весь запал ссоры ушел, сказать: «ты был не прав». Вот это настоящая теща!

— А вы верите в дружбу между мужчиной и женщиной?

— Да!

— Между Лукашенко и Ермошиной есть дружба? Эли это бизнес-союз?

— Я не знаю, в чем дело. Я никогда не слышал, как они разговаривают, поэтому мне трудно судить.

— А когда вы последний раз встречались с Александром Григорьевичем?

— С Александром Григорьевичем я последний раз встречался в 2010 году — я шел по проспекту Победителей, а он ехал мне навстречу.

— Какой была встреча?

— Он проехал дальше по своим делам.

— Быстрая, как молния…

— А что вы думали? Я должен был бежать за ним и кричать «вернись!», «стой!», «остановись!»? Я же не фотокорреспондент. Это фотокорреспонденты имеют право бегать за знаменитостями, а я не могу бегать.

— А когда вы были секретарем ЦК Союза Молодежи вы представляли себе, какой будет молодежь через 25 лет?

— По образованию я филолог. И как филолог я вот что вам скажу. Тема отцов и детей — самая устойчивая в мировой литературе: каждое новое поколение убеждено в том, что на смену им приходят мудаки. И, точно так же, каждое новое поколение уверено, что оно пришло на смену идиотам, которые ничего не понимали в этой жизни. Классический роман Ивана Сергеевича Тургенева «Отцы и дети» строится именно на этом. Скажу более — именно на этом строится половина конфликтов в мировой литературе. Какую молодежь я мог представить себе 25 лет тому назад? Вы с ума сошли?! Я написал первую курсовую работу шариковой ручкой.

После того, как вторую курсовую я переписал 6 раз с новым научным руководителем, у меня наступил «писчий спазм»: это когда ты не можешь правильно взять ручку от боли в кисти. Все остальное — легко. А при виде шариковой ручки начинается вот это, «нервное».

Как-то мама купила мне пишущую машинку «Любава», сделанную по образцу немецкой Eri­ka.

Это была очень неплохая пишущая машинка, но по ней нужно было долбить изо всех сил — и если ты находил пять-шесть ошибок на листе, то все все нужно было переписать заново. Если же ты печатал неверно одну букву, ее надо было аккуратненько замазать, вставить лист в машинку и «вбить» нужную букву в правильном месте. Дипломную работу я писал на электрической машинке, где можно было не ударять со свей силы по клавишам. Но там была уже своя «фишка». Если ты чуть-чуть сильнее нажимал на клавишу электрической машинки, то — вжиииих! — и у тебя выскакивал целый ряд с одной той же буквой: «юююююююююю». Лист испорчен, все нужно было начинать заново. А сейчас что? Интернет, видеосвязь…

— И вас не пугает это новый мир?

— Он… прекрасен! У меня очень плохой английский. Уроки английского вела у меня вела классная руководительница. Сама по себе она была замечательная женщина, но первый урок она начала с вот какой фразы: «дети, ни один из вас ни разу в жизни не будет общаться с живым американцем или англичанином, поэтому моя задача научить вас читать газету английских коммунистов Morn­ing Star». С тех пор я читаю по-английски медленнее, чем на русском, беларусском, украинском и польском, но все же делаю это более-менее непринужденно. Однако когда мне нужно что-то сказать по-английски, у меня начинается ступор.

Я так завидую тем, кто в состоянии говорить по-английски свободно!

Когда мне было 34 года, я дружил с временным поверенным в делах Японии в Беларуси. Он настолько хорошо знал русский язык, что однажды, уже после отъезда этого дипломата из Минска, я случайно увидел в телевизоре, как он переводил диалог Ельцина и японского императора во время визита Бориса Николаевича в Японию. И вот этот человек спросил меня «Александр-сан, ты хочешь повидать Японию?».

В свое время японский МИД запустил программу «молодые лидеры будущего тысячелетия», на которую могли попасть молодые люди в возрасте до 35 лет, владевшие английским языком. Я тоже смог попасть на эту одиннадцатидневную программу, но говорил по-английски только благодаря маленькому толстому словарю, в котором было порядка 10,000 слов. Это было так страшно! Все вокруг меня свободно говорили на английском, знакомились друг с другом, а я чувствовал себя старым идиотом, который с трудом связывает два слова.

Когда всем дали по пять минут, чтобы рассказать о себе, я с ужасом произносил вот эту страшную тему, знакомую всем со средней школы… «my name is Alexan­der». Как милосердны были в тот момент мои коллеги, которые добросовестно меня дослушали! Я попал в Японию, о которой столько читал, но был не в состоянии общаться с людьми вокруг меня! Нас водили в рестораны традиционной японской кухни, а я не мог даже как следует присесть, потому что был толстый. Я не мог сидеть на корточках, я не мог есть палочками, не мог разговаривать как следует… 3 дня у меня была истерика.

Я был безумно влюблен в японское кино, я обожал традиционную японскую живопись… Надо было действовать, ведь я понимал, что мне очень повезло и сотни, тысячи, десятки, миллионы моих сверстников из Беларуси, к сожалению, никогда не смогут получить такого счастья, никогда не попадут в Японию и не увидят ее такой, какой выпал шанс увидеть ее мне. И когда до меня это дошло я сказал самому себе: «Саша, нужно радоваться такой огромной удаче, и хотя бы попробовать понять, о чем все вокруг говорят». А поскольку грамматике и фонетике меня научили, то я начал разбирать слова, начал понимать, о чем говорили люди вокруг. И пока очередь говорить доходила до меня, я уже успевал набросать со словарем какой-то конспект и выразить свои мысли. Вдруг выяснилось, что и я, и меня понимают. Я был счастлив.

— Выходит, ваш лингвистический «железный занавес» разрушился за три дня. Неплохо.

— Сегодня я могу точно сказать одно: вы не понимаете, кто такой Горбачев, а я ему буду благодарен всегда. Для вас он старый, глупый, смешной, говорящий неприятные и непонятные вещи, а для меня это человек, который открыл мне мир, который дал возможность свободно ездить по миру, видеть, читать, смотреть и общаться.

Когда Горбачев умрет, я буду плакать — потому что я понимаю, что он сделал для моего поколения.

Вы выросли в условиях, когда все это уже естественно. А я родился в год отставки Хрущева. Первый год моей работы — это год, когда взорвался Чернобыль. Я все это видел, я все это помню. Я помню, как в Ленинграде, не в Петербурге, а в Ленинграде, вывешивали флаги с траурным крепом в день смерти Андропова.

То, что для молодых — история, для меня — часть жизни. Какое счастье, что у вас такие возможности и какое несчастье, что у вас не было того глотка свободы, которого дал нам Горбачев! Потому что благодаря тому глотку свободы я могу понимать, что нынешняя жизнь в Беларуси это эрзац свободы, это не свобода. Да, у нас не было интернета, да у нас не было денег, да у нас трудно было представить себе, что ты можешь купить квартиру. Люди моего поколения не могли до свадьбы заняться легальным сексом, потому что у всех в квартирах были мамы и нельзя было сказать «мам, уйди нафиг, я девчонку привел». Я хочу, чтобы молодежь поняла, что те колоссальные перемены, которые принесла «перестройка» — это средство быть свободным. Свобода — не самоцель. Свобода — это нечто большее. Я об этом помню, а вы об этом еще не знаете, Серж, вы слишком молоды. Это не упрек вам, это констатация факта. Молодость — это недостаток, который, к сожалению, быстро проходит.

— А как вы думаете, нынешнее поколение 30-летних получит глоток свободы? Или нас ждет еще более жесткая диктатура в будущем?

— За свободу надо платить. Вы готовы платить за свободу?

— Вполне.

— Так, как в Киеве?

— Может быть.

— Я думаю, что мы не знаем, каким образом нам придется заплатить за свободу. Но я знаю, чем мне пришлось расплатиться за несвободу. 1994 год в конечном счете привел к сворачиванию свободы, потому что свобода досталась Беларуси «за просто так».

События, произошедшие со мной после 19 декабря 2010 года — моя личная расплата за ту несвободу, к которой я имел отношение в середине 1990‑х.

Когда в 2013 году я был в Киеве, мои работодатели запретили ходить на Майдан, сказав, что меня депортируют, а им за это придется расплачиваться. Никто не знал тогда, в чью пользу закончатся те события. Город продолжал жить своей жизнью, а я видел глаза стариков, которые возили на Майдан еду. Про «американские печеньки» на Майдане суки говорят. Они думают, что за свободу борются только за чужие деньги. За свободу борются для того, чтобы быть свободным.

— И вы правда думаете, что в Беларуси многим нужна свобода?

— Декрет №3 и последовавшие за ним события этой весны не есть борьба за свободу, это борьба за колбасу. Я помню 1991‑й год. Апрельские забастовки, мартовские забастовки. В Беларуси были «колбасные бунты» — и ничего больше. Борьба за свободу была в Москве и в Питере в августе 1991 года. Поэтому России удалось отстоять свободу на целое десятилетие, а белорусы с радостью проголосовали за колбасу. К сожалению.

— А как тогда оценивать воспоминания депутатов Верховного совета 12 созыва о том, что вся страна в 1991 году боролась независимость и хотела быть свободной? Это преувеличение? Или беларусы действительно хотели жить в новом мире?

— Дело в том, что людям свойственно идеализировать собственное прошлое. Депутаты 12 созыва действительно могли себе позволить бороться за свободу, за независимость, и они действительно много сделали, очень много. Но именно из-за этого им кажется, что и вся страна жила так, как жили они сами. Они идеализируют страну и немного преувеличивают происходившие движения. Тот факт, что парламентарии 1990‑х оказались непонятыми, показали результаты голосования за Шушкевича на выборах 1994-го: он оказался только четвертым. Приблизительно такой процент населения реально думал о свободе.

— В прошлом году вы дали интервью финскому изданию Suomen Kuvale­hti, где сравнили нынешнее положение президента Лукашенко с положением президента Афганистана Хафизуллы Амина в 1979 году, когда советский спецназ начал вторжение в Афганистан со штурма дворца Амина в Кабуле. Вы сказали, что белорусы стали заложниками ситуации, где даже оппозиционерам придется с оружием в руках отстаивать президента, если Беларусь атакует российская армия. Вы готовы защищать с оружием в руках президента Лукашенко как гаранта беларусского суверенитета?

— Я думаю, что меня арестуют раньше, чем я возьму оружие.

— Кто вас арестует? Российский спецназ? Беларусские спецслужбы?

— Я думаю, что это будут беларусские спецслужбы. Они сдадут Лукашенко еще раньше, чем сюда зайдет российский спецназ.

— То есть, по вашему мнению, именно они сейчас управляют страной?

— Страна управляется по инерции. Во-первых, беларусы — народ дисциплинированный. Во-вторых, у нас всегда был и остается очень хороший государственный аппарат. Он состоит из идеальных исполнителей. Условно говоря, если завтра скажут отменить крепостное право, его отменят за сутки. Чиновники знают, как ввести крепостное право, и как его тут же отменить. Поэтому Александр Григорьевич может жить так, как он живет: заниматься спортом, выращивать бахчевые культуры, воспитывать младшего сына. А страна живет сама по себе.

— Вы возвращаете нас к теме отцов и детей. По вашему мнению, поколенческий конфликт возможен между президентом и его сыном Виктором?

— Нет.

— Почему?

— Я убежден, что второго президента по фамилии Лукашенко при жизни первого не будет, даже если Александр Григорьевич уйдет в отставку. Его сменит вовсе не Виктор.

— А кто?

— Лукашенко доказал, что он является эффективным менеджером. Можно не соглашаться с той управленческой системой, которую он построил, она в своих принципах реставрирована из поздней застойной системы. Это не система Брежнева, и не система Черненко. Это андроповская система, где на вас могут надеть наручники и народ будет рукоплескать.

Когда при Сталине надевали наручники, то там был страх, а сейчас есть только «ага, посадили». Сейчас страха нет. Людей не получается запугать. Последний всплеск страха был в 2010 году. Но ведь он закончился в течение трех месяцев, люди даже не заметили, как он исчез. Для того, чтобы были страх и ужас, нужно массово ходить по домам рабочих «Интеграла» и арестовывать их. По-другому страха не будет. Но такой вариант развития событий невозможен.

Виктор, в отличие от своего отца, не может доказать, что он является эффективным менеджером — для этого ему нужно честно победить на президентских выборах.

На первых президентских выборах в Беларуси Александр Григорьевич победил честно — и это знают все: Статкевич может подтвердить, он возглавлял тогда систему наблюдения за выборами. Именно поэтому Лукашенко получил мандат, чтобы переделать страну так, как он хотел. Именно поэтому ему подчинился госаппарат. Именно поэтому люди поддержали Лукашенко на референдуме в 1995‑м году.

То, что референдум был не нужен, что общественным мнением манипулировали — правда. Но люди пошли на этот референдум. Они пошли именно потому, что часть политики Лукашенко была эффективной с экономической точки зрения. В 1996 году, всем было плевать, что экономическую политику реализовывали Богданкевич и Чигирь — она связывалась только с именем Лукашенко. Поэтому он смог, выкрутив руки, выкинуть легитимного председателя Центральной избирательной комиссии Виктора Гончара, и назначить Ермошину, которая без Лукашенко была никем. Именно поэтому он смог победить.

— Александр Иосифович, а вы можете назвать три причины, по которым вы считаете президента Беларуси успешным, и три вещи, за которые вы его не любите?

— Я могу его не любить как раз за те вещи, которые считаю успешными.

— Тогда назовите три вещи, за которые вы не любите Александра Григорьевича как президента.

— Во-первых, он пришел на волне демократии и уничтожил демократию.

Во-вторых, он построил опричную систему, в которой части населения можно все, второй части можно ограниченно, а третьей — нельзя ничего. Эта система является неэффективной с точки зрения экономики и она не подлежит модернизации. Это очень плохо для будущего нашей страны.

Третье, за что я не люблю Александра Григорьевича — это отсутствие вкуса. Даже у лидеров БССР был вкус: они понимали, что такое культура.

Кто-то из них мог не любить Короткевича, но его книги издавали. Кто-то считал, что у Василя Быкова был скверный характер, но Быков получал звания и награды. Они были лучшими писателями не потому, что они получали звания и награды. Они звания и награды получали именно потому, что они были лучшими.

Главным писателем Беларуси при Лукашенко стал милицейский генерал, который пишет из рук вон плохо. Я хорошо отношусь к Николаю Ивановичу Чергинцу как к человеку, у меня нет к нему, как к человеку, претензий. Но пишет он плохо. Когда был дефицит милицейских романов, это можно было читать. Моя мама читала его книгу «Вам задание», потому что у нас не читали Фредерика Форсайта, только Чергинец был в магазинах — и то в дефиците. Делать его главным писателем страны — это значит опустить планку вкуса максимально низко. То, что происходит со школьной программой по литературе сейчас — это скандал. Когда в обязательную программу для белорусских школ включен Георгий Марчук…

— Кто, простите?

— Георгий Марчук, беларусский писатель. Когда после его произведений в разделе «для внеклассного чтения» стоит Нобелевская лауреатка Светлана Алексиевич — это позор!

— А за какие три вещи вы благодарны Лукашенко?

— Если бы он захотел, я бы сдох в «американке». А мы с вами сидим и беседуем — это раз. Два — я не эмигрировал. Я могу свободно уезжать, приезжать, это мое законное право. И третье — когда меня посадили, то мою семью не тронули. Может быть потому, что я никогда не позволял себе трогать семью президента в своих публикациях, а если и писал о ней, то с уважением. Личная жизнь принадлежит Лукашенко-человеку, а не Лукашенко-президенту. К его жене Галине Родионовне я до сих пор отношусь с уважением, хотя мы незнакомы. Даже если нам не повезло с президентом, я считаю, нам повезло с теми женщинами, которые его окружали.

— Каким человеком вы хотите запомниться этой стране?

— В 1995 году когда я ходил по Минску, ко мне подходили незнакомые люди, которые видели меня до этого только в телевизоре. Часть говорила «а, сука, привел его к власти». Другие говорили «что ж вы его подвели-то так, что ж вы его бросили». Сейчас ко мне подходят и говорят «спасибо, что вы пишете статьи в «Народную Волю». Так же как ко мне подходили в 1996 и говорили: мы читали вашу колонку в «БДГ».

Больше всего я хочу оставаться самим собой.

Это не значит, что мне все равно что обо мне скажут, что обо мне подумают, что обо мне напишут. Это право людей. Но я должен оставаться самим собой. Я должен писать, говорить, делать то, что я считаю правильным.

Когда-то моим первым рабочим местом была школа, где я отработал пять лет. С тех пор у меня появился такой критерий: ты имеешь право входить в класс к детям только если ты можешь объяснить им любой поступок в своей жизни. Как только ты начинаешь врать, то теряешь это право. Потому что они чувствуют фальшь. И пока я могу объяснить любой поступок в своей жизни. Соглашаться или не соглашаться со мной, принимать или не принимать меня — это уже право каждого из вас. Но я знаю, как отвечать на любые вопросы, которые мне могут задать, и при этом не буду врать. Вот это самое главное.

— А каким человеком вы хотите запомниться своей семье?

— Вы сейчас сказали страшную вещь. Недавно у меня обнаружили язву желудка. Это такая штука, что может прорваться в любой момент — и человек просто умрет. Я сострил перед своей женой: «Марина, видимо, тебе придется меня хоронить». Она дала мне пощечину. У меня нет права уйти раньше, у меня нет таких денег, чтоб моя семья жила после моей смерти не испытывая недостаток, у меня нет права «запомниться».

Я знаю, что у меня есть два человека, ради которых я обязан жить — это моя теща и моя жена. К сожалению, я знаю, что теща уйдет раньше. Мамы всегда уходят раньше нас, если мамы уходят позже — это большая трагедия для них. А так как моя теща заменила мою маму, я должен быть для нее сыном. Я должен позаботиться, чтоб у нее хватало всего, чтоб она не думала, о том, сколько стоят продукты в магазине, сколько стоят лекарства — это мой долг. И точно так же после всего, через что прошла моя жена в 2010–2011 годах из-за меня, я не имею права думать о том, что я ей «запомнюсь», я должен быть с ней до конца.

Александр Грин заканчивал свои повести замечательной фразой: они жили долго и счастливо, и умерли в один день. Может быть, это и есть счастье.